|
Я полагал, что тактический маневр такого рода вынудит Этельберту обратиться ко мне с речью в таком роде: «Нет, дорогой мой, тебе нужна перемена, полная перемена обстановки! Будь благоразум-ным и уезжай на месяц. Нет, не проси меня ехать вместе с тобой: я знаю, это было бы тебе при-ятно, но я не поеду. Я сознаю, что мужчине иногда необходимо чисто мужское общество. Поста-райся уговорить Джорджа и Гарриса ехать с тобой. Поверь мне, что такой ум, как твой, требует отдыха от рутины домашней жизни. Забудь на время, что детям нужны уроки музыки, новые сапоги, велосипеды и приемы ревенного порошка по три раза в день; забудь, что на свете есть кухарки, обойщики, соседские собаки и счета из мясных лавок. Удались в какое-нибудь место, где ты останешься наедине с природой, где для тебя все будет свежо и ново и где твой ис-томленный ум воскреснет для новых, светлых мыслей. Уезжай на время: тогда я пойму, как мне пусто без тебя, заново оценю твою доброту и твои достоинства, потому что, как простая смерт-ная, я могу стать равнодушной даже к свету солнца и к красе месяца, видя их постоянно. Уезжай – и возвращайся еще более милым, если это только возможно!» Но даже в том случае, когда наши желания исполняются, это происходит не совсем так, как мы мечтали. Во-первых, Этельберта даже не заметила моей раздражительности. Пришлось самому указать ей на это. Я сказал: – Прости меня. Сегодня я себя как-то странно чувствую. – Разве? Я ничего не заметила. Что с тобой? – Сам не знаю. В последние недели я чувствую, как на меня наваливается какая-то тяжесть. – А, это вино! – спокойно заметила Этельберта. – Ты ведь знаешь, что крепкие напитки те-бе противопоказаны, а у Гарриса всякий раз пьешь. – Нет, не вино! Это что-то более серьезное, более духовное, – отвечал я. – Ну, так ты опять читал рецензии, – заметила она более сочувственно. – Почему ты не слушаешь меня и сразу не бросаешь их в печку? – И вовсе не рецензии! – отвечал я. – За последнее время мне попались две-три отличные! – Так в чем же дело? Какая-нибудь причина должна быть. – Нет никакой причины. В том-то и дело, что я могу назвать это чувство только безотчет-ным беспокойством, которое охватило все мое существо. Этельберта поглядела на меня несколько странно, но ничего не сказала. Я продолжал: – Эта давящая монотонность жизни, эти дни невозмутимого блаженства – они гнетут меня! – Я бы не стала на это сетовать, – заметила Этельберта. – Могут настать и иные дни, кото-рые будут нам нравиться куда как меньше. – Не знаю, – отвечал я. – По-моему, при постоянной радости даже боль – приятное разно-образие. Для меня лично вечное блаженство без всякого диссонанса кончилось бы сумасшестви-ем. Вполне признаю, я человек странный; бывают минуты, когда я сам себя не понимаю и нена-вижу. Очень часто монолог в таком роде – с намеками на тайные, глубокие страдания – трогал Этельберту; но в этот вечер она была удивительно хладнокровна; относительно вечного блажен-ства она заметила, что незачем забегать вперед навстречу горестям, которых, может быть, нико-гда не будет; по поводу моего признания насчет странности характера она философски посове-товала примириться с подобным фактом, говору, что это не мое дело, если окружающие согласны выносить мое присутствие. А насчет однообразия жизни согласилась вполне: – Ты не можешь себе представить, как мне хочется иногда уйти даже от тебя! – заметила она. – Но я знаю, что это невозможно, так и не мечтаю. Никогда прежде не слыхал я от Этельберты подобных слов; они меня ужасно огорчили. – Ну, это не слишком-то любезное замечание со стороны жены! – заметил я. – Знаю, оттого я раньше и молчала. Вы, мужчины, никогда не поймете того, что как бы женщина ни любила, но бывают минуты, когда даже любимый человек становится ей в тягость. |
