— Ну ты, Максимка, даешь! Прям писатель!

На что отверженный, в которого больше никто не пробовал стрелять, глупо и безмятежно улыбался.

А в городе, в котором никто так и не узнал, что нашелся человек, сумевший его покинуть, люди продолжали мерзнуть и кое-где уже пустили на растопку собственную мебель. Зима крепчала.

9

Ночью Никита спал плохо. Ворочался с бока на бок, слушая мощный ровный храп Дивера, через который пробивалось вялое шуршание снега за окном. Звук этот не успокаивал, скорее пугал. Пустая квартира, еще одна, находившаяся сразу над комнатой Сергеева, поражала своей неубранностью и запустением. Клубки пыли собирались в углах, липли друг к другу, образовывая каких химерических многолапых чудовищ. Никита смотрел на них во все глаза, и иногда ему казалось, что эти пыльные твари вот-вот оживут, да поползут к нему. Он даже звук придумал, с каким они будут двигаться — тихое шуршание-шипение, вот как у снега.

Еще его пугал Евлампий Хоноров, что вот уже пятый час сидел, неподвижно привалившись к стене и уставившись в пространство черной, замызганной тряпкой, которая теперь заменяла ему глаза. Губы его шептали загадочные слова и иногда расходились в теплой сердечной улыбке, от которой, тем не менее, мороз драл по коже. Самое страшное, что Евлампий и вправду начинал что-то видеть, что-то реальное, и зрение это было в чем-то схожим с тем, что посещало иногда самого Никиту. Схожим и одновременно совершенно ему противоположным. Будь здесь Влад, умный взрослый Влад, который прочитал много книг, он возможно бы сказал, что у слепых иногда открывается подобное зрение, уже тогда, когда они лишатся своих реальных глаз. Что-то вроде внутреннего ока, которое видит куда больше, чем утраченное физическое зрение. Рассказал бы и об идущих из седой древности историй о тайных ритуалах, проводимых черными колдунами — те сами жертвовали своими глазами, дабы видеть только внутренним зрением.

Но Влада не было, а Никита был еще слишком мал, чтобы рассуждать. Поэтому он только чувствовал и боялся.

— Ты здесь, малыш? — ласково спросил Хоноров, и Никита весь сжался от страха, — я слышу, те не спишь.

Никита не отвечал.

— Это была большая земля, — продолжил тем временем слепец, — и она вся принадлежала ИМ. Они — хозяева. Понимаешь, меня.

— Нет, — тихо сказал Никита.

— Поймешь. Вырастешь и поймешь. Впрочем, ты не вырастешь, ты…

— Ну что еще? — очнулся от тяжелого сна Дивер, — Хоноров, ты опять бузишь?! Молчи, не смущай мальца!

Евлампий послушно замолк и стал руками выводить в ночной темноте замысловатые фигуры, исполненные, как ему казалось, высшего смысла.

В конце концов, Никита заснул, детский организм взял свое, погрузив Трифонова в полное путаных кошмаров сновидение. А потом ему приснился сон, который, впрочем, не был сном, а скорее смахивал на видение. Очередной, безумно яркий и достоверный. Никита даже застонал от навалившейся тоски. Снова бежать, крупная слеза выползла из уголка глаза спящего ребенка и капнула на матрас. Во сне же он не плакал.

Потому что птицы не плачут.

Судьба на этот раз закинула не в хилое тельце розового кролика, и даже не в мощную тушу лесного вепря, всего обросшего роговыми колючками, не стал он и человеком, превратившись в мелкую суетливую пичугу с безумной красоты розово-золотым оперением. Впрочем, оперения он не видел, так как воспринимал цвета немного иначе, чем люди. Смотреть поочередно правым и левым глазом было неудобно, но потом он привык.

Сорвался с древесной ветви и полетел.