|
До нас же дошло всего несколько десятков, причем большинство из них — с утраченными частями текстов, переписанные, испорченные позднейшими доработками. Никакой уверенности в том, что этот вот вариант, вариант, отображающий подлинные события, не нашел воплощения в иных из утраченных античных пьес, у меня лично нет. Очень возможно, Расин читал подобную пьесу. А может быть, история сохранилась и в устных преданиях, и в песнях… Секрет, видимо, в том, что сохраняется обычно трагическая версия. Так уж устроен читатель, зритель: втайне мечтает прочесть или увидеть хороший конец, а вслух, всем знакомым объявляет: «Да! Когда конец трагический, этому произведению веришь. Это вот и есть правда жизни!» Так мы и клевещем на жизнь, утверждая, что плохого в ней больше…
— Ага! — обрадовалась Аннушка. — Так, значит, в истории Андромахи и Астианакса конец все же хороший? — Ну… как сказать! — Каверин потрогал заварной чайник и вздохнул. — Почти остыло… Как сказать, Анюта. Во всяком случае, страстей и трагизма в этой версии ничуть не меньше, чем у Софокла и Расина, вместе взятых! С этими словами он снова сел в свое кресло и взялся за рукопись.
Глава 7
— Не рискованно ли надевать хитон с такими высокими разрезами по бокам, госпожа? А что, если поднимется ветер, и твои ноги откроются выше колен? Разве такое пристало царице? И разве царю Неоптолему это понравится? — Чем же плохи мои ноги? И что страшного, если ветер немного их приоткроет? Ткань тяжелая, вряд ли она будет так развеваться — это уж очень сильный ветер нужен… Зато хитон нарядный, и светло-зеленый цвет мне к лицу. Гектор всегда это говорил. Дай зеркало, Эфра. И перестань ворчать. Я выхожу замуж, второй и, наверняка, последний раз в жизни, а ты ворчишь без умолку, будто чем-то ужасно недовольна! Ты ведь только и мечтала об этом! Андромаха поправила на плече золотую застежку и, пристроив на столике поданное рабыней бронзовое зеркало, стала вынимать из тугого узла прически роговые шпильки. Ее блистающие тусклой бронзой волосы распались по плечам и спине, свесились со спинки стула. Эфра, взяв гребень, окунула его в эти струящиеся локоны и, отделяя прядь за прядью, стала сооружать на голове своей госпожи настоящее творение искусства. — Да, — проговорила она глухо, но не от раздражения, а лишь от того, что держала во рту не меньше десятка шпилек. — Да, я все эти четыре года хотела, чтобы ты смирилась, девочка моя, чтобы у тебя достало разума понять твое положение и положение твоего сыночка и уступить желанию царя… Выхода-то другого все равно нет. — Вот теперь нет, — произнесла Андромаха тем же, беспечно — безмятежным голосом, которым говорила все утро и который почему-то ужасно пугал Эфру. — Или я становлюсь женой Неоптолема и царицей Эпира, или он женится на Гермионе, и тогда и меня, и Астианакса убьют. Правда, Неоптолем сказал, что в этом случае попытается нас куда-то там увезти, спрятать, но мы оба с ним понимаем, что или нас, в конце концов, найдут, или надо уезжать очень-очень далеко, а куда можно поехать?.. Да, выхода нет, а потому я через час… — она глянула в окно, на солнечные часы, которые соорудили по приказу Неоптолема, а точнее, по ее просьбе, на площадке позади дворца, под окнами ее комнаты, — а потому я уже меньше, чем через час войду в храм Артемиды, и там жрец соединит нас с царем. — Ты говоришь об этом так, госпожа, будто это о ком-то другом… — задумчиво сказала старая рабыня, навивая на палец очередную бронзовую спираль и ловко прикалывая ее к стянутому на темени молодой женщины узлу волос. — Ты все время словно смеешься над тем, что происходит. Раньше ты никогда такой не была! — А Гектор говорил, что я каждый день какая-то другая, новая! — воскликнула Андромаха и засмеялась. |
