Изменить размер шрифта - +

Я сказал про себя: «Уходи!»

И Сашка ушел.

Утром он уехал домой… Сашка не дождался меня. А Наташка, улыбаясь, долго рассказывала мне, каким вернулся Сашка. Он был таким мокрым и несчастным, что Наташка тут же накричала на него. Моя жена уложила его спать в кабинете, укрыла двумя одеялами и принесла кружку горячего чая.

Но Сашка не перестал быть несчастным… Он пил чай, смотрел в пол и молчал. Я не сомневаюсь, что моя жена говорила без умолку, но, наверное, Сашка ее просто не слышал. Потом он лег и отвернулся к стене…

— Он водил по обоям пальцем, а потом принялся отрывать их по кусочкам. Иди посмотри! — Наташка рассмеялась. — Ребенок… Нет! Толстое и глупое дитяти.

Потом Наташка сказала, что когда она уходила, Сашка все-таки подал голос. Он жалобно попросил не тушить свет в коридоре и оставить дверь открытой.

— Темноты боится!.. И он долго не спал. Я слышала, как он ходил по коридору, как открывал входную дверь на кошачьи вопли Джеймса, а потом он, по-моему, споткнулся о стул…

Утром Сашка попытался написать мне записку, но порвал ее.

Я выслушал жену молча и когда она замолчала, спросил:

— Это все?..

Наташка пожала плечами:

— Да… Но Сашка, кажется, заболел. Утром у него было красное лицо и хриплый голос… — жена немного подумала и добавила. — А еще он плакал ночью…

 

Теперь я слушаю стук вагонных колес и думаю о Сашке… Я улыбаюсь и мое раздражение давно, бесследно прошло.

Я люблю Сашку… Но это чувство почти невыразимо! Я не могу описать его словами: это и жалость, и теплая нежность… Это и стремление простить ему все — все до последней капельки! — и почти мгновенное раздражение на любое его замечание.

Сашка — нелеп!.. Он словно выложенная из кубиков фигура — почти бесформенная, почти фантастическая — которая вот-вот должна рухнуть… Но что-то держит кубики вместе. Даже не кубики — саму Сашкину жизнь. Какая-то незримая, удивительно добрая — в тысячи, в миллионы раз добрейшая меня! — сила хранит Сашку в своих теплых ладонях.

«Иудой меня обозвал, балбес, — я улыбаюсь своим мыслям, — а за что?!..»

Я снова вспоминаю, как смотрел на Сашку, когда он стоял там, за церковными воротами.

Я снова улыбаюсь своим мыслям и думаю: Господи, дай мне сна, пожалуйста!.. Я устал и завтра у меня очень много дел. Да, я виноват перед Сашкой. Но не тем, что там, в церкви я молча смотрел на него и не тем, что не попытался затащить его в церковь силой, а тем, что ни разу не молился за него… Ни разу!

Я открываю глаза и смотрю на тьму перед собой.

Ни разу!..

Мне становится холодно.

А ведь я, в сущности, хуже Иуды, Господи… И поросенок совсем не Сашка, а я. Правда, да?..

Я снова и снова вспоминаю потерянное и жалкое Сашкино лицо.

«…Нельзя предавать, нельзя предавать! Нельзя прийти, а потом вот так просто — чудовищно просто! — потерять Бога. Потому что Бог умирает молча…»

Когда моему отцу перевалило за семьдесят, я хотел подарить ему цепочку и крестик. Отец сказал, что не возьмет крест. Я спросил почему… Отец сказал, что не хочет отвечать за это… Наш разговор оборвался. Отец не стал объяснять, за что именно он не хочет отвечать. Но я понял все. Отца учили не верить всю его жизнь тысячи умных людей… Тысячи умных Иуд. И он не умел верить. Отец не умел верить, потому что в нем вытоптали и извратили само понятие веры.

Но отец все-таки сказал эти слова… Главные слова! Он не хотел, чтобы принятый им Бог — умер. Но тогда как же будет судить его воскресший Бог? И осудит ли Он таких людей, как мой отец и Сашка?.

Быстрый переход