И на сердце у меня было тяжело, как перед большой бедой, хотя на тот момент я еще не представлял себе, насколько беда в действительности грядет большая.

В ту ночь я так и не уснул.

Я разленился в последнее время, успел позабыть, что такое интриги и предательство. Отвык. А с моей природой между тем ничего не случилось – моя природа осталась совершенно такой же, как и раньше. Злость так подняла Дар, что мое тело горело изнутри, будто в нем плескался огонь. Питер содрогнулся, взглянув на меня. Впервые в момент, когда Дар превращался во мне в сплошное бушующее пламя, рядом со мной был живой человек – и этому живому, по‑моему, было сильно не по себе.

Он тоже не спал. И его мелко трясло от любых моих прикосновений. Бедный охламон был белый, как вампир, и с такими же синяками под глазами, какие бывают у вампира, застигнутого зарей. Вдобавок, когда мы седлали коней, шепнул – а зрачки размером с блюдце:

– Государь, у вас глаза светятся…

Померещилось, конечно, бродяге со страху. Чуть‑чуть рассмешил меня и этим немного успокоил. Но уже спустя минуту все началось сначала – и я дал шпоры так, что чуть не вспорол коню шкуру на боках, там, где ее и так вечно приходится штопать. Мне надо было в город, в любой город. Мне надо было в любой дом, где нашелся бы круглый стол и большое зеркало.

В ближайшем городе мы были уже в полдень, после такой безумной скачки, какую бы живые лошади просто не вынесли. На постоялые дворы я даже не заглядывал: откуда у трактирщика взяться такой роскоши, как зеркало больше чем с тарелку.

Я заявился в дом напротив ратуши – вполне приличный чистенький особнячок. Думал, там живет бургомистр, а оказалось, что это жилище богатого купца, местного сахарного магната. Бедолага, разумеется, визита короля в свой дом и во сне не видел, а потому перепугался куда сильнее, чем любой дворянин. И согнулся в три погибели, бочка из‑под эля! Как только пузо позволило!

Я для него перстень снял. Купчина приятно себя вел. В светском этикете, ясное дело, был не искушен – так что вел себя с искренним почтительным ужасом. И на мою свиту смотрел, как полагалось бы смотреть на королевскую свиту. Со страхом и без тени негодования. И камень на перстне лобызал так, что я испугался, как бы дуралей не проглотил его.

Это я удачно заехал.

Я оставил лошадей и мертвецов – кроме парочки телохранителей – во дворе под навесом, подальше от конюшен, чтобы не смущать местных уж особенно. Они там замерли, как конные статуи; я приказал им шевелиться, только если кто‑то подберется уж совсем неприлично близко. А тем двоим, что сопровождали нас с Питером, велел опустить забрала. Рыцари – ну и рыцари. Так что домочадцы купца хоть и не лезли на глаза, но и не разбежались кто куда.

Спокойное какое сословие. Видимо, за недостатком воображения.

Хозяин излучал сплошную услужливость. Я спросил, есть ли в доме большое зеркало.

Мне тут же показали. В покоях хозяйки. Хорошо живут купчихи: будуар у этой плюшки был баронессе впору, а зеркало в бронзовой раме с виноградными листьями – почти в человеческий рост. Тут же в будуаре оказался и круглый столик с выкладками из цветного дерева. И я сообщил хозяину, что тут, в апартаментах его женушки, пожалуй, и остановлюсь.

Что мне тут удобно.

Если он и удивился, то вида не подал. И когда я приказал принести какой‑нибудь еды, его лакей притащил поднос со снедью именно сюда – тактично. Челядинцы купчины порывались остаться мне прислуживать, но я отослал их. Много чести.

Питер справился и сам, хотя руки у него все‑таки заметно дрожали. Хорошие задатки для человека без Дара – улавливает мое настроение, как парус ловит ветер.

Вкуса еды я почти не чувствовал, только проверил ее на наличие яда – не от реальной опаски, больше по привычке.