— Так-так-так, очень интересно. А скажи-ка, братец, можно с кем-то поговорить, кто эту семейку получше знает? С кухаркой, скажем, или с горничной…

— Ну, самовар они у нас берут — сие как водится. Кухарка у них своя. А вот убираться ходит моя сестрица. Если интересуетесь, могу отвесть… побеседовать, значит.

— Что ж, братец, давай, отведи. Уж я ради такого дела отблагодарю.

Они вышли из дворницкой и, миновав двор, прошли в неказистого вида флигель с обсыпавшейся у крыльца штукатуркой, вросший в землю чуть ли не по самые окна. Узкий коридор со скрипящими половицами довёл их до кухни с низким потолком, где на прямоугольной плите посередине помещения булькали вёдра с кипятившимся бельём.

— Степанида, подь сюды! — позвал дворник, просунув голову в дверной проём. — Здесь важный барин вопросы к тебе имеет!

Перед Шумиловым появилась невысокая ширококостная женщина лет под сорок в исподней солдатской рубахе с закатанными рукавами и подолом юбки, заткнутым за пояс. Дворник, увидавший эдакое непотребство, тут же одёрнул подол и виновато поглядел на Шумилова, дескать, не осуждает ли он такую вольность? Алексей не осуждал.

— Ты ли убираешь у Синёвых? — спросил он, поздоровавшись с женщиной.

— Не только у них. Почитай у половины дома полы намываю, да стёкла тру, — устало усмехнулась она. — Вон Трофиму спасибо сказать надо, подкидывает работёнку, — последовал кивок в сторону дворника. — Ещё и бельишко настирываю, но это… не у всех.

— Братец твой сказывал, что с Синёвыми нелады какие-то приключаются. То ругаются, то мирятся. Посуду бьют вроде бы. Не замечала?

— Как же не замечала, ещё как замечала! Иной раз люди как люди, а когда — словно бы даже не в себе. Причём оба. Ну, чистые дуроломы! То бранятся, да так, что к двери подойти страшно, с воплями, с рыданиями — страсть, одним словом! То тишь да гладь… Иной раз дюже послушать хочется, об чём сыр-бор у них, да даже боязно как-то. Но иногда, когда мебель протираю, отдельные слова слышу, что-то про «муку невыразимую» и про то, что «жить так невозможно», — женщина вздохнула и с детской непосредственностью поинтересовалась:

— А что, революцинеры какие-то, бомбисты?

— Ну что вы, храни нас пуще всех печалей, скажете тоже…!

Женщина, видимо, обрадованная появлением благодарного слушателя, между тем продолжала рассказывать:

— И вот когда оне ругаются, по голосу слышно, что муж в эти минуты точно бешеный. Причём он как бы всё время нападает, а она — Мария, значит — всё больше как бы извиняется и плачет. А то вдруг тоже взвизгивает и давай на него яриться. И главное, швырять в него начинает всё подряд. Я потом захожу и мебель поправляю: банкеточки там, стулья по местам, все разбросано, иной раз даже коврики на полу сбиты. Ну, чистое светопреставление. А потом, р-р-раз — и всё тихо сделается. Покидали мебель друг в друга и как голуби воркуют. Ещё оне-с очень любят семейные вечера устраивать — с шампанским, с цветами, при свечах. Я потом оплывший воск с паркета да мебели отшкрябываю. А винные бутылки из-под кровати шваброй выкатываю, чисто бильярд. И вроде на несколько дней мир и покой. Иной раз и неделю продержатся. Гулять пойдут в воскресенье в Таврический парк, он её под ручку ведет, незабудки ей на корсаж у цветочницы купит — посмотреть со стороны — так просто загляденье, а не пара. Уж можно подумать! А потом опять всё сызнова: банкетки летают, стулья падают, сопли, слёзы. Я однажды впёрлась не вовремя, не знала, что он уже дома и что у них опять, значит, разборки-у-Федорки.