– Она говорит, – зашептал старшина Хун, – что ее муж заявился домой однажды потемну и провел с нею ночь и что с тех пор прошло восемь месяцев и единый день. А уехал он еще до рассвета…

На подмостках творилось нечто несусветное. Все четверо актеров пели и говорили одновременно; старейшина ходил кругами и качал головой так, что его белая борода моталась из стороны в сторону. Муж, оборотясь лицом к зрителям, размахивал руками и распевал скрипучим голосом, что жена его лжет. При этом указательный палец его правой руки был закрашен сажей так, чтобы казалось, будто пальца этого вовсе нет. Его брат стоял, сложив руки рукав в рукав, и одобрительно кивал головой. И все было сделано для того, чтобы оба как можно больше походили друг на друга.

Вдруг музыка оборвалась. Старейшина прорычал что‑то второму брату. Тот изобразил страшный испуг: он вертел головой, топал ногами и выпячивал глаза. Тут старейшина снова закричал, и человек выпростал правую руку из рукава. На ней тоже не было указательного пальца.

Оркестр взревел во всю мочь. Но гром музыки утонул в восторженном реве толпы. Старшина Хун вместе со всеми орал во всю глотку.

– Что это все значит? – раздраженно повторил судья Ди, когда шум поутих.

– Так ведь это же брат‑близнец мужа пришел к ней в ту ночь, – поспешно объяснил старшина. – Он отрезал себе палец, чтобы она подумала, что он вправду ее муж! Вот почему это действие называется «Пожертвовал пальцем ради одной весенней ночки»!

– Вот так история! – сказал судья Ди, приподнимаясь. – Лучше пойдем отсюда.

Толстяк чистил апельсин и небрежно бросал через плечо корки прямо на колени судье.

Тем временем на сцене развернули огромное красное полотнище с пятью огромными черными иероглифами.

– Поглядите, ваша честь! – вскричал старшина Хун. – Следующее действие: «Судья Ю чудесно разгадывает три тайны!»

– Так и быть, – сказал судья Ди, опускаясь на место. – Судья Ю – величайший из судей времен великой династии Хань, правившей семь сотен лет назад. Посмотрим, что они сделали из этого.

Старшина Хун, облегченно вздохнув, тоже сел.

Покуда оркестр играл вступление в быстром темпе, на подмостки вынесли большой красный стол. Огромная фигура с жестким лицом и длинной бородой, широко шагая, вышла на сцену. Человек был облачен в просторное черное одеяние, шитое красными драконами, и черную же высокую шапку, увенчанную кольцом из сверкающих бирюлек. Встреченный громким криками восторженных зрителей, он тяжело сел за красный стол.

Затем на сцену явились два человека; став на колени перед судейским столом, оба запели пронзительным фальцетом. Судья Ю выслушал их, причесывая бороду растопыренными пальцами. Затем вытянул руку, но на что он указывает, судья Ди не смог увидеть, потому что в этот самый момент мальчишка‑оборванец, разносчик масленых пирогов, попытался влезть на переднюю скамью и вступил в яростный спор с толстяком. Однако судья Ди, уже попривыкнув к особенностям сценической речи, кое‑что понял из песни, слова которой пробивались сквозь препирательство.

Когда маленький разносчик наконец убрался, судья обратился к Хуну:

– Снова те же два брата? И кажется, один обвиняет другого в убийстве старика отца.

Старшина радостно закивал головой. Судья же Ю поднялся и стал будто что‑то раскладывать на судейском столе. Он делал вид, будто, взявши что‑то двумя пальцами, внимательно рассматривает это что‑то, задумчиво хмуря чело.

– Что там такое? – спросил судья Ди.

– Ты что, глухой? – бросил толстяк через плечо. – Миндальные орешки!

– Понятно, – натянуто откликнулся судья.

– Их отец, – поспешил объяснить Хун, – успел сообщить, что разгадка его убийства – в миндале.