Судья Ю сделал вид, будто осторожно разворачивает маленькую бумажку. И вдруг, откуда ни возьмись, в руках у него оказался большущий лист бумаги с начертанными на нем двумя иероглифами, которые он и показал зрителям. Толпа негодующе взвыла.

– Это имя младшего брата! – вскричал старшина Хун.

– Заткнись! – гаркнул на него толстяк.

В оркестре разом грянули гонги, тарелки и малые барабанчики. Младший брат встал с колен и под скрипучую мелодию флейты страстно запел, утверждая свою невиновность. Судья Ю, сердито выкатив глаза, смотрел то на одного брата, то на другого. Вдруг музыка смолкла. В наступившей мертвой тишине судья Ю, перегнувшись через стол, ухватил обоих за вороты и притянул к себе. Сначала он принюхался к дыханию младшего, затем – старшего. Затем, резко оттолкнув последнего, грохнул кулаком по столу и что‑то грозно проревел. Оркестр вновь грянул; зрители одобрительно завопили. Толстяк вскочил и взревел во весь голос:

– Молодец! Молодец!

– В чем дело? – против воли заинтересовавшись, спросил судья Ди.

– Судья сказал, – козлиная бородка старшины Хуна дрожала от возбуждения, – что от старшего брата пахнет миндальным молочком! Старик отец знал, что старший сын, убив его, уничтожит и все свидетельства, какие может оставить убитый. Поэтому старик и сообщил о миндале. Миндаль – вот настоящий ключ к разгадке, потому что старший брат очень любил миндальное молоко!

– Недурно! – заметил судья Ди. – Я‑то думал…

Но тут оркестр, предваряя следующую сцену, разразился оглушительной музыкой. На этот раз на колени перед судьей Ю стали два человека в блестящих золотом одеждах. И каждый держал в руке грамотку с большой красной печатью и покачивал ею. По их облику судья Ди догадался, что это вельможи. Государь завещал каждому из них по половине огромного состояния в виде земель, домов, рабов и драгоценностей, как то было записано в грамотах, которые они и представили. И каждый жаловался на несправедливый дележ, на то, что другой получил больше положенного.

Судья Ю смотрел на них, сверкая белками глаз. Он сердито мотал головой, отчего бирюльки на маковке его шляпы сверкали в резком свете цветных фонариков. Оркестр звучал чуть слышно; напряженность росла и передалась судье Ди.

– Говорите же, ваша часть! – проорал в нетерпенье толстяк.

– Заткнись! – к великому своему удивлению, услышал судья Ди свой собственный голос.

Громко ударили гонги. Судья Ю поднялся. Он выхватил грамоты из рук истцов, а затем вручил каждому бумагу другого. И воздел руки в знак того, что решение принято. Оба вельможи в недоумении таращились на свои бумаги.

Зрители оглушительно рукоплескали. Толстяк повернулся к судье и начал поучительным тоном:

– Ну что, ты опять не понял, да? Эти двое…

И тут же смолк. И челюсть у него отвалилась. Он узнал судью.

– Я все полностью понял, благодарю вас! – чопорно ответил судья.

Он встал, стряхнул с коленей апельсиновые корки и стал проталкиваться сквозь толпу. Старшина Хун последовал за ним, бросив последний тоскливый взгляд на сцену, где перед судейским столом уже стояла актерка, та самая, что указала им их места.

– Это действо о девушке, переодевшейся мужчиной, – сказал он. – Очень интересное, ваша честь!

– Нам пора возвращаться, Хун. – На этот раз судья был неумолим.

Они шли по запруженной народом улице, когда судья Ди внезапно сказал:

– Так оно всегда бывает, Хун: ждешь одного – получаешь совсем другое! Признаться, когда я был школяром, я представлял работу судьи чем‑то вроде того, чем сейчас на сцене занимался старина Ю.