Изменить размер шрифта - +

 

— Я учил как умел. И учил всех одинаково.

 

— Нет. Неправда. Не так. Заветное, ну, выстраданное, что ли, вы говорили тем, кого вы любили. Володе. Оле Кирилловой. Гале Киселевой. Тем, кому верили.

 

— Наш разговор похож на семейную сцену, — сказал Навашин устало.

 

— А я не боюсь слов. Пусть сцена. Я дорвался до этого разговора. Он во мне давно кипит. Если хотите знать, вы были мучением моего детства. Самым страшным мучением. Я до сих пор помню, как ваше лицо каменело, когда я к вам обращался. Ну конечно, вы отвечали на мои вопросы и не отказывали мне в разговоре. Вы были очень хорошим учителем, разве я спорю? Но меня вы оставили одного. Меня вы обрекли на одиночество. Другим вы умели помочь, мне — нет.

 

— Жаль, если это так. Но для этого разговора упущено время. Тебе не кажется?

 

— Нет. Может, вы о нем вспомните, когда увидите в классе мальчишку, похожего на того Колю, на которого вы когда-то наплевали.

 

— У меня никогда больше не будет класса. Я не вернусь в школу.

 

— Почему?

 

Навашин молчал. Разламывалась голова. Очень хотелось лечь. Если б он лег, ему, пожалуй, удалось бы уснуть. Он сидел на крыльце, ступенькой ниже Ипполитова и глядел в темноту. Выплыла луна и повисла на заборе. Голос Ипполитова бил по затылку.

 

— Завтра вы уедете. Я ведь понимаю, зачем вы приехали. Но я действительно не знаю, где сейчас Володя. Да найдете вы его, не беспокойтесь. А вот увидимся ли мы с вами когда-нибудь еще — не знаю. Я, наверно, из этой дыры больше не вырвусь. Знаете, за что меня сняли? За передовую. Через несколько дней после его смерти. Я писал в ней, что всем, что есть в стране, мы обязаны ему. Всеми достижениями, победой, всем. Я писал искренне. Я не один так думал. Я в это верил и не стыжусь своей веры.

 

— A вот это — напрасно. Ничто не мешает нам сегодня быть умнее, чем вчера.

 

— А вы… все тогда понимали?

 

— Не знаю, понимал ли… Но я не позволял себе зажмуриться… И старался думать… над тем, что видел…

 

Он говорил медленно, будто пробуя на зуб каждое слово. Было легко оступиться и соврать. И он сказал:

 

— Но я не сам дошел до этого… Мне помогли… Был рядом человек, который помог…

 

— Отец?

 

— Нет.

 

— Ну вот. Вам помогли. Потом вы других учили думать. И научили и помогли. Всем, кроме меня.

 

— Хорошо, — сказал Навашин и крепко провел ладонью по лбу. — Мы с тобой вернулись к началу разговора. Нелепо оправдываться с таким опозданием. Но я попробую. Ты говоришь: ездил, видел. Но понимал, что великая цель требует великих жертв. Так?

 

— Да.

 

— Хорошо. Ты помнишь историю с усыновлением Вити Болотного?

 

— Как же я могу забыть?

 

— Когда Витю насильно забирали от его несчастной бабки, все кричали, что это правильно: мальчику будет сытнее, теплее, лучше в вашей семье. Так?

 

— Так.

 

— Я очень помню, как ты спросил меня: «Сергей Дмитриевич, вы не согласны?» Я очень помню, как ты это спросил. А ты помнишь?

 

— Помню.

 

— Что я тебе ответил?

 

— Вы ответили, что не согласны.

 

— Это все, что ты помнишь?

 

— Да.

 

— Ну вот.

Быстрый переход