Митрич клацнул зубами, глаза у него слезились, губы чуть порозовели, обветрились, но при этом выражение лица говорило само за себя, кабы мог, точно пошутил бы в ответ на реплики бабы Стеши. Но, увы, рот занят таблеткой, да и говорил пока с трудом. Зато смотрел очень выразительно.

— Нормально всё. Да вы сидите, Егор Александрович, я-то постою… сидите… Ох… благодарствую, — запричитала соседка, когда я поднялся со стула, уступая ей место. — Ты мне, Митрич, вот чего скажи: чего это вы с Машкой болеть вздумали? А? — сурово поинтересовалась Степанида.

Я же прошёлся по комнате и пораскрывал все имеющиеся окна.

— Сте-е-ша-а… Ма-а-ша-а-а… — дядь Вася попытался ухватить соседку за руку, но шустрая Стеша, даже сидя на одном месте, делала кучу дел.

Поправила подушку, простынку, задвинула обувь под кровать, пригладила Митричу чуб, приложила сухонькую ладошку тыльной стороной ко лбу нашего болезного, покачала головой. Оглядела моё сооружение из одеяла, явно одобрительно кивнула и снова вернулась к Митричу.

— Маша в порядке, — завела беседу. — Напугал, чёрт усатый! — вздохнула Степанида Михайловна, наконец-то успокаиваясь.

— По-оче-му-у… уса-а-тый… — всё ещё с трудом выговаривая слова, поинтересовался Митрич.

— Потому что дурак, — отрезала Степанида.

«Ну а что, логично — хмыкнул я про себя. — Усов нет, значит, усатый, поэтому дурак». Женская логика — никогда мне её не понять. Ни в каком веке.

— А Серёжка-то молодец, — одобрительно кивнула соседка.- Прибежал к нам, всё честь по чести обсказал, Коленька мой хорошо дома был. Да ты что, пень старый, я и без Николая драндулетку мальчишке отдала бы. Такое несчастье! — Степанида горестно вздохнула. — Да жива, говорю тебе, вот ирод неверующий! Жива! Серёжка-то сразу на коня и помчался за Зинкой на пункт. Там-то уж Зинка скорую и вызвала. У Машки-то этот… как его… цидив! Тьфу ты, пропасть!

Степанида Михайловна утёрла губы краешком платка.

— Рецидив? — уточнил я.

— Точно! Этот самый и есть! — радостно откликнулась баба Стеша. — Вовремя Серёжка-то привез Зину.

— Сердце у неё… — Митрич внезапно заговорил без запинок. — Давно говорил: поезжай в райцентр, в больничку… И Зинка ей велела… А она ни в какую… Как, говорит, я вас двоих оставлю на хозяйстве? Выписала ей таблетки, уколы нужные… Любаня её исколола всю… А вон, вишь, чего, не помогло, однако, — сокрушался дядь Вася. — Жива, говоришь?

Василий Дмитриевич умудрился ухватить Степаниду Михайловну за руку, сжал крепко и теперь заглядывал ей в лицо, дожидаясь ответа.

— Жива, говорю. Что ж я тебе, врать, что ли, буду? Вот ещё! — фыркнула баба Стеша, но руку не отняла. — Любка с ней сидела… сейчас вон и Зинаида подоспела. Она ещё тебя, ирода, переживёт! И права будет! — безапелляционно заявила Степанида. — Ты ж с неё все соки попил, окаянный! И ты, и Серёжка! Неслух! — припечатала соседка. — А всё ты, старый пень! Распустил парня! Делает что хочет, а бабке кто по хозяйству поможет?

— Так, я… — вскинулся было Митрич.

— То-то и оно — ты-ы-ы… — язвительно протянула Степанида Михайловна. — А-а-а, что уж там, все вы одним миром мазаны, окаянные… Хорошо, живы, и то хлеб… — баба Стеша вздохнула и замолчала, уставившись в открытое окно.

На улице послышался рёв мотороллера, и буквально через минуту на порожке застучали каблучки, в комнату влетела растрёпанная Зинаида Михайловна.

— Где больной? — без стука вваливаясь в комнату, с порога выдала фельдшерица.