Я разглядывал лицо каждой девочки. Было две очень похожих, я было схватился, но нет, не она. Я оба раза ошибся.

Наш номер оказался веселее всех. Я теперь совсем не боялся на арене, подставляя барьеры, подкрикивал собакам и напропалую подсказывал Голуа. А он повторял как попугай, ничего не понимая. От этого получалось еще смешней. Я ляпнул от себя на ломаном языке - как раз Гамэн тащил за шиворот Гризетт вон с манежа: - Девошка Наташа не пускайт в сиркус мамаша! Дети хохотали так, что пугали собак, и они начинали лаять, как уличные. Два номера из-за этого срывались. Голуа под конец так здорово загнул прощальный жест рукой, что наш "рыжий" не выдержал, выскочил и сделал совсем как француз.

Этого не было в программе. Голуа озлился; я видел, как он резнул глазами и потом махнул "рыжего" хлыстом по ногам. "Рыжий", однако, ловко подскочил, удар пришелся мимо, а "рыжий" уже сидел на арене и показывал французу нос. Голуа побежал жаловаться директору.

- Никакой дисциплины, как будто все кругом итальянцы. Потом Голуа подошел ко мне и сказал, зло поколачивая хлыстом по своему голенищу:

- Вы мне сейчас должны сказать: начнете ли вы завтра же работать с Королем? Если нет, то мы не друзья и, значит, я в вас ошибся. Утром должен быть ваш ответ, тот или иной.

И он вертко показал мне спину.

Осип был занят на манеже, мне не с кем было поговорить. Обычно кормил собак сам Голуа, а я только подавал ему порции. Но сегодня Голуа уехал сейчас же в гостиницу. Я кормил собак один. Они были взбудоражены, лезли ко мне, лизались, и я бормотал им, как дурак: "Что же мне делать, собачки вы мои?" Завтра надо дать ответ. Я знал, что француз за мой отказ работать с Ле Руа совсем начисто даст мне расчет.

Может быть, можно, может быть, не такой уж он страшный, я посмотрю с добром, по-дружески ему в глаза, удаву этому, может быть, там есть хоть искорка живого, теплого, хоть самая капелька. А вдруг, в самом деле, можно с ним подружиться? Я взял ключ и смело прошел в комнату к удаву. Я свистнул еще с порога, как это делал Голуа, и змея зашуршала, заворочалась, - я видел, как гнулись доски на полу клетки. Удав поднял голову и уставился на меня.

Я подошел и сказал веселым голосом:

- Удав, удавушка, чего ты? Да что ты? - И почмокал языком, как собаке.

Я глядел ему в глаза, искал живой искорки, но неподвижные блестящие пристальные глаза смотрели неумолимо, жестоко, плотно прицеливаясь. И за ними никакой души, никакой - это была живая веревка, которая смотрит для того, чтобы видеть, кого задушить. Никак, никак я не мог, как ни хотел, найти искру теплоты в этом взгляде.

- Да опомнись ты, черт проклятый! - крикнул я отчаянным голосом. Удав даже не моргнул глазом. Я выбежал в коридор.

Представление уже кончилось. В конюшне Самарио сидел на корточках около своей лошади. Он бережно держал в руках ее копыто и что-то причитал по-итальянски. Осипа не было: его услал Самарио за ветеринаром. Я в тоске ходил по пустому цирку; я пошел в темные, пустые ложи. Брошенные программы белели на барьерах. Я подобрал оставленную кем-то газету. Я вышел на свет; прислонясь у стены под лампой, начал читать, чтоб чем-нибудь отвлечь себя, пока вернется Осип. И я бегал глазами по строкам, ничего не понимая. И вдруг мне бросилась в глаза моя фамилия. Мелкими буквами стояло:

Родные исчезнувшего в ночь на 15-е января кассира Кредитного товарищества Никонова предполагают ограбление или самоубийство. Об исчезнувшем до сих пор никаких сведений получить не удалось.

Они думают, что я покончил с собой! Вот почему не было Наташки в цирке. Бедные, что же они там делают? Мучаются, мечутся, должно быть... Или это они, может быть, из гордости... или отвести поиски? Я хотел сейчас же побежать, послать открытку - нет! - телеграмму. Но ведь, наверно, следят, следят за всеми письмами.