Вот какую афишу загнул француз. Мне было противно: мне так нравилось, что на наших цирковых афишах правдиво и точно рисовали, в чем состоят номера, и даже артисты бывали похожи. И чего он, не спросясь меня, окрестил меня Миронье? Рожа у меня была на афише, как будто я гордо погибаю за правду.

В конюшне все были в сборе, и, пока еще не начали готовиться к вечеру, все болтали. Я вошел. Осип засмеялся ласково мне навстречу:

- Видал? - И Осип стал в позу, как стоял Миронье на афише, поднял руки вверх. - Ирой!

Все засмеялись.

- Миронье! Миронье!

Савелий стоял в хлесткой позе, опершись локтем о стойло и ноги ножницами. Держал папиросу, оттопырив мизинец.

- Миронье, скажите. Много Миронья развелося.

Все на него глядели.

- Удавист! - фыркнул Савелий. - Усики наклеивает. Вы бы, барин, свою бородку буланжой обратно наклеили. Звончей было бы.

Савелий говорил во всю глотку, туда - в двери. Все оглянулись. В дверях наша делегатка билетерша кнопками насаживала объявление от месткома.

- Своячки! За шубу посвоячились. В советское время, можно сказать, такие дела в государственном цирке оборудовать.

Билетерша уже повернула к нам голову.

Я шагнул к ней.

- А, товарищ Корольков! - И билетерша закивала.

- Какой он, к черту, Корольков? - закричал Савелий.

- Знаю, знаю, - засмеялась билетерша, - он теперь Миронье. Идем, Миронье, - дело. - Она схватила меня за руку и дернула с собой.

Я слышал, как Савелий кричал что-то, но все конюхи так гудели, что его нельзя было разобрать. А билетерша говорила:

- Как орут! Идем дальше. - И мы пошли в буфет. Билетерша мне сказала, чтоб я подал заявление в союз, что Голуа не страхует меня и заставляет делать опасный для жизни номер.

- Ты же не в компании, ты нанятой дурак, понимаешь ты, Мирон. Это же безобразие.

Я обещал что-то, не помню, что говорил: я прислушивался, не слыхать ли голосов снизу из конюшни. Я говорил невпопад.

- Совсем ты обалдел с этим удавом, - рассердилась билетерша. - Завтра с утра приходи в местком.

Мне надо было готовить Буль-де-Нэжа, и я пошел в конюшню.

Там все молчали, и все были хмурые. Савелий что-то зло ворчал и выводил толстую лошадь для голубой наездницы. Я принялся расплетать гриву Буль-де-Нэжа.

Самарио вывел Эсмеральду - она уже не хромала. Он пошел на манеж, а лошадь шла за ним, как собака. Она вытягивала шею и тянула носом у самого затылка итальянца.

- Алле! - крикнул Самарио. Эсмеральда круто подобрала голову и затопала вперед. Самарио топнул в землю, подскочил и как приклеился к крупу лошади.

Я вывел Буль-де-Нэжа промяться на манеж. Голуа меня ждал. Самарио остановил свою лошадь около нас.

- Я даю вам неделю, - сказал он, хмурясь на Голуа, - кончайте здесь и чтоб вас тут не было. А то не баки, а всю голову вам придется приклеить. Поняли? Алле! - И он проехал дальше.

- Слыхали? Слыхали, что сказал этот бандит? - И Голуа кивнул головой вслед итальянцу. - Вы свидетель! Я прямо скажу губернатору... нет, у вас теперь Совет! Прямо в Совет. У меня пять тысяч франков неустойки. Вы свидетель, месье Мирон. Я б его вызвал на дуэль и отстрелил бы ему язык, если бы захотел, но с бандитами разговор может быть только в полицейском участке.

После нашего номера я спросил Осипа:

- Как дело? А?

- Как приберемся, гони прямо в пивнуху, а я приведу Савела, сделаем разговор. - И Осип прищурил глаз. - Понял? Это надо...

Но Осип сорвался: на манеже сворачивали ковер после борцов.

Я ждал в пивной и потихоньку тянул пиво. Я все думал. Мне казалось, что уж ничего не поправишь, что Савелий уже сходил в местком. Может быть, написал заявление... или прямо донес в район. Мне хотелось поскорее уехать отсюда в другой город.