Я знал лишь одно: что надо скорей, скорей уезжать отсюда. И я сказал Голуа:

- Ведь Самарио тоже может найти свидетелей... заноза, железная заноза... Вы понимаете?

- Это подлый вздор! - закричал Голуа, и глаза его сжались, кольнули меня.

- Да, но об этом говорят, все говорят.

Француз вернулся и хлопнул себя зло по ляжке. Но вдруг он присмирел и таинственным голосом спросил:

- Вы знаете этого конюха? - И он показал рукой маленький рост и большие усы. Я знал Савелия и кивнул головой.

- Вот он, - продолжал шепотом француз, - он мне сказал, будто он видел и чтоб я ему дал десять рублей. Это вздор, он мог видеть это во сне. Но он бедный человек. Здесь такие маленькие жалованья. Я пожалел его... я дал десять рублей. Как вы думаете?

- Я думаю, что надо ехать, и больше ничего.

- Вы думаете?

- Да, - сказал я твердо.

- Вашу руку, мой друг, я вам верю. - И Голуа посмотрел мне в глаза нежным взором.

Через неделю Голуа назначил отъезд. Приглашений было масса. Даже предлагали уплатить все неустойки.

За эту неделю я успел послать пятьдесят рублей в банк и двадцать пять домой. Долгу за мной теперь оставалось четыреста рублей.

После прощального спектакля Самарио снова подошел ко мне и сказал:

- Еще раз говорю вам - ваш хозяин мер-за-вец!

- Я знаю, - сказал я.

Самарио вздернул плечи.

- Ну... вы не дурак и не трус. Аддио, аддио, синьор Миронье. - И он крепко пожал мне руку.

В день отъезда я бегал к школе - я стоял напротив у остановки трамвая и пропускал номер за номером. Выходили школьники, но Наташи я не видал. Может быть, я ее пропустил... Вечером на вокзале бросил в ящик письмо. Я написал длинное письмо домой. Я ничего не писал о том, где и как я работаю. Не написал и о том, что уезжаю. Я до смерти боялся, чтоб не напали на мой след, раньше чем я выплачу эти проклятые пятьсот рублей.

Конюхи меня провожали, и Осип стукнул рукой в мою ладонь и сказал:

- Ну, счастливо, свояк! Пиши, если в случае что. Не рвись ты, а больше норови валиком. Счастливо, значит.

А я все говорил: "Спасибо, спасибо" - и никаких слов не мог найти больше.

XI

Теперь я уже жил в гостинице; меня прописали по моей союзной книжке. В этом чужом городе меня никто не знал.

В цирке меня приняли как артиста, артиста Миронье с его мировым номером - борьба человека с удавом.

Голуа все торговался с конторой, чтоб помещение для удава топили за счет цирка.

Здесь уже три дня висели афиши, и все билеты были распроданы по бенефисным ценам. Оркестр разучивал мой марш. Нельзя было менять музыку. Король уж привык работать под этот марш. Я узнал, что Голуа прибавили до семидесяти долларов за выход, и я потребовал, чтоб за это он взял мое содержание за свой счет. Голуа возмутился.

- Это вероломство! - кричал он на всю гостиницу. - Честь - это есть честь.

Но я намекнул, что я могу заболеть, и даже сделал кислое лицо. Француз ушел, хлопнув дверью. Но ночью, после представления, он ворчливо сказал в коридоре:

- Больше семи рублей в сутки я не в состоянии платить за вас, - и нырнул за дверь.

"Ничего, валиком", - твердил я себе, засыпая.

Дела мои шли превосходно. Я получил мое жалованье за месяц. Все сто рублей я перевел в банк. Это уж были последние сто рублей. Я ходил в тот день именинником. Я теперь думал только о том, чтобы собрать еще немного денег для семьи. Я решил, что скоплю им шестьсот рублей. Пока меня будут судить, пока я буду в тюрьме, пусть им будет легче житься.

Мы переезжали с французом из города в город. Голуа уже заговаривал о загранице. К удаву я почти привык. Я говорю "почти", потому что каждый раз, как открывалась на арене клетка, по мне пробегала дрожь.