Я спросил француза, должен ли я буду помогать ему на арене.

- Боже мой! Неужели это вам не интересно? Я вам разрешаю.

- Ну, а я благодарю вас. Я не люблю на публике.

- Вы привыкнете, это ничего, мой друг. Только первый раз, а потом...

Я глянул в глаза Голуа и спросил серьезно:

- Вы нанимаете меня с выходом или без?

- Это мы увидим, - надулся француз, - годитесь ли вы еще... - И отвернулся.

- Как вам угодно, - сказал я.

Осип как будто понял, что мы говорим, и сказал, сплевывая махорку:

- Без выхода проси с него семьдесят пять рублей, а с выходом сотню. Главней всего - не торопись. Одумается француз. Он крутит, а ты валиком, валиком. Пошли-ка обедать.

Голуа заплетал в косы гриву своей лошади и не обернулся, когда мы с Осипом пошли к двери.

- Не сдавай ни в коем разе, - сказал Осип, когда мы в трактире сели за чай.

Я только что раскрыл двери, около которых я тогда метался и ждал девятого человека, и сразу услыхал этот резкий крик, цирковое гиканье: "Гоп! Гоп!" - и щелканье бича.

- Самарио, итальянец, работает, - сказал Осип.

На арене металась лошадь. Человек пять конюхов стояли на барьере, растопырив руки. А вокруг пустые места смотрели сверху деревянными спинками. Смуглый брюнет в зеленой тужурке, нахмуренный, злой, кричал резко, как будто бил голосом: "Гоп! Гоп!", щелкая длинным бичом по ногам лошади. Лошадь вертелась, вскидывала ногами, дышала паром на холодном воздухе, косила испуганным глазом на хозяина. Вдруг лошадь прижала уши и бросилась в проход на меня.

- Держи! - крикнули конюхи.

Я ухватился за тонкий ремешок, лошадь завернула, стала на дыбы, но я не пустил и повис у ней на шее. Тут подбежали конюхи. Я бы никогда раньше не сделал этого, я бы отскочил в сторону, но если я конюх Мирон.

- Алле, алле! - кричал Самарио.

В это время кто-то сзади схватил меня под руку.

- Мой дорогой друг, месье Мирон! - И Голуа потащил меня вглубь, в коридор, что темным туннелем идет под местами. - Между друзьями не может быть спора, - говорил француз. - Деньги - вздор, искусство - впереди всего.

Я глянул на него; француз закивал головой:

- Сто рублей, и работа на манеже.

И тут я заметил его глазки: совершенно черные, как две блестящих пуговки. Он на минуту остановил их на мне, и в полутьме стало чуть страшно.

- Сегодня пятнадцатое. Начинаем! Вашу руку. Идем!

Все катилось как во сне, быстро и бесспорно. Ведь дня не прошло, а я как будто прожил полжизни Мироном Корольковым. И Мирон выходил мужичком крепким, старательным и себе на уме. Все конюхи высыпали смотреть, как мы будем репетировать с французом. Он опять повторял свои шутки. Я перевел одну и крикнул конюхам. Все захохотали.

- Что вы сказали? - бросился ко мне Голуа. - Ах, мой друг, научите меня, чтоб я сам это сказал.

Я ходил с Голуа и долбил ему русские слова.

- Корошенька мальшик прицупалься на трамвэ! - Это когда пудель висел, уцепившись за хвост белой лошадки. Потом пудель пускал хвост и катился по арене кубарем. Вставал совершенным чертом: мы его намазывали салом, и он весь вываливался в песке.

- Корошенька приекала домой, - говорил Голуа.

Я сам выдумывал всякую ерунду, и мне было весело.

- Надо еще для детей, - сказал француз. - В воскресенье детский утренник, все школы, мальчики, девочки, надо смешно и немного глупо.

И тут я подумал: "Ведь, может, и Наташа придет. Поведут со школой".

На арене уже играл оркестр, и я в проходе увидал, что лошадь Самарио на задних ногах топчется под музыку, а Самарио стоит под самыми ее передними ногами и грозит ей хлыстиком перед носом.

Человек в клоунском костюме сосредоточенно смотрел на наездницу, что прыгала под веселый марш на спине тяжелой лошади. Вдруг этот человек сделал дурацкую рожу, заверещал не своим голосом и бросился на арену.