Дверь хлопнула, я вскочил навстречу - нет, не он. Какой-то татарин. Татарин стал болтать с хозяином, потом чего-то все на меня кивал, спрашивал. Я видал, что про меня говорят. Теперь, наверно, весь дом знает что-то подозрительное, какой-то гражданин... А что, как приведут сейчас милицию или сыщика? Начнут спрашивать: вас обокрали, раздели, обманули? Что случилось? Почему вдруг? Кто такой? У меня опять все замутилось внутри, и я решил, что нечего ждать, а сам пошлю татар за милиционером. Хоть бы от татар выйти без позору, а там в милиции скажу, что я растратчик и чтобы меня арестовали. И уж тогда все равно - сразу по крайней мере. Буду сидеть и ждать суда. И я решил сказать татарам, чтобы пошли в район. Я поднялся и сказал:

- Вот что, дорогие граждане... И вдруг слышу за дверью:

- Да брось! Не продаю! - И вваливается мой Осип, Осип с охапкой одежды. Красный весь с морозу.

Шапка - финка с ушами, тужурка на баране, синяя курточка и брюки. Все ношеное, но все целое.

Татары бросились.

- Почему давал?

А Осип на меня примеряет, по спине хлопает:

- Гляди ты, брат, угадал-то как!

Когда мы вышли, я в стекла магазинов глянул на себя и не мог узнать.

Теперь оставалось побриться и найти по ноге старые ботфорты.

Да, через час меня и дома не узнали бы.

Осип глянул:

- Фалейтор как есть, куражу только дай побольше. Шагай теперь, как не ты - никакая сила. Кто спросит - говори: мой свояк. Так и говори: Осипу, мол, Авксентьичу Козанкову - свояк. Откуда? Тверской - и больше нет ничего. А теперь гнать надо в цирк, завозились, гляди-де, - пятый час скоро.

Мне стало весело и, действительно, показалось, что я уже не я, а Осипов свояк. У меня походка даже стала другая, чуть вприпрыжку, и очень легко и ловко казалось после долгополой шубы.

Не узнали меня, что ли, вовсе конюхи, но они и виду не показали, что меня заметили. А я стал сейчас же помогать Осипу. Шла уборка конюшни. Я первый раз ходил около лошадей. Но я ничуть не боялся - все казалось, что это не я, а форейтору нечего бояться. И сам не ожидал, как я ловко подавал ведра Осипу, хватал щетки, мыл шваброй, где мне тыкал Осип.

Француз Голуа стоял около своей лошадки. Я увидел, что при дневном свете лошадка совсем синяя. Голуа макал в ведро губку и синькой поливал лошадь и все ругался по-французски. Я, не поворачивая головы, громко переводил, чего хочет француз. А он удивлялся, что конюхи стали понимать. Но он скоро догадался, что это я пересказываю. Он подошел ко мне и спросил по-французски:

- Вы умеете по-французски? Все на нас оглянулись.

- Да, - сказал я, - немного знаю, - и продолжаю ворочать шваброй во всю мочь. А Осип мне приговаривает:

- Ты не рвись, ты валиком, - и моргает тихонько на Голуа.

- Откуда вы научились? - подскочил ко мне француз.

- В войну военнопленным во Франции год держали, поневоле пришлось немного.

И ушел за лошадь, будто мне работы много и некогда болтать. У меня сильно колотилось сердце, и я хотел, чтобы француз на время отстал. Но он нырнул под лошадь и оказался рядом со мной.

- Вы здесь служите, вы новый, теперь поступили? Говорите же!

- Нет, - сказал я, - я сейчас без дела и вот пришел помочь моему родственнику, - и киваю на Осипа.

- Пожалуйста, пожалуйста, - затараторил француз, - объясните, чтобы они не мазали копыта моей лошади. Я их крашу в синий цвет, а они непременно вымажут их черным. И никакого эффекта. Никакого! И чем больше я объясняю, тем они сильнее мажут. Ужасно! Пожалуйста.

И француз убежал.

Все сейчас же бросились ко мне.

- Что, что он тебе говорил?

Я рассказал.

- Правильно! - отрезал Осип. - Оно так и есть. Ты верно сказал.