– Но ты же сам был офицером!

– Был, – согласился я. – Потому что отец не мог меня кормить, пока я учусь в институте. Если бы мог, я стал бы физиком.

– Физики тоже нужны, – подумав, сказал Ковшов. – Но офицеры нужней. Настоящие. А не пьянь и ворюги. С этим‑то ты согласен?

– Кто бы спорил.

– А почему же сказал, что офицеры новой формации тебе не нравятся?

– Я сказал, что не знаю, откуда такие, как ты, берутся. И я действительно этого не знаю.

– Надоел этот бардак, оттуда и берутся!

– По‑твоему, это дает тебе право измываться над подчиненными?

– Да как по‑другому?! – страдальчески вопросил Ковшов. – Кто в армию сейчас приходит? Алкаши, наркоманы, педики! Как с ними по‑другому?!

– Слушай, командир! – взмолился я. – Давай поговорим об этом в другой раз.

– Не будет другого раза. Сегодня ночью вас отправляют.

– Тогда поговорим, когда мы вернемся. Ковшов поглядел куда‑то в сторону, мимо меня, и сказал:

– Вы не вернетесь.

* * *

Вот тут‑то я и проснулся.

* * *

– Об этом я и хотел сказать, – продолжал Ковшов. – Вчера, когда вы получили снаряжение, я случайно слышал, как начальник склада спросил, как все оформить. И подполковник ответил: никак, мол, спишем, скорее всего.

– Еще раз! – приказал я. – Что ответил подполковник? Только точно, без «мол».

– Он ответил: «Подготовь акт на списание». Начсклада спросил: «А кто подпишет?»

Подполковник сказал: «Кому положено, тот и подпишет». Я почему тебе рассказал… – Это я сразу понял. Ты полюбил нас с первого взгляда.

– Со второго, – с хмурой усмешкой поправил Ковшов. – Только я тебе ничего не говорил, понял?

– Ну, ясно. Мы просто встали пораньше и немного поговорили о смысле жизни. Когда встретимся снова, поговорим о смысле смерти.

– Думаешь, встретимся? – спросил Ковшов.

– А как же!

– Где?

– Там, где все мы когда‑нибудь обязательно будем.

– Ну и шутки у тебя! – подумав, сказал младший лейтенант Ковшов.

* * *

И тут весь лагерь пришел в движение.

– Подъем!

* * *

– Товарищ подполковник! Отделение прибыло для прохождения инструктажа!

– Проходите, господа резервисты. Рассаживайтесь. Ковшов, свободен. Проследи, чтобы нам никто не мешал.

– Слушаюсь!

Ковшов вышел.

Мы расположились за узкими столами с пластиковыми столешницами. Когда‑то это была ленинская комната. Там, где на стенах темнели пятна невылинявшей краски, висели портреты членов Политбюро, а над школьной доской – портрет очередного генсека. Сейчас на этом месте красовался президент Ельцин на танке, а на одной из стен, в любовно оформленной рамочке под стеклом, – случайно забытый или оставленный намеренно «Моральный кодекс строителя коммунизма». И я вдруг поймал себя на мысли, что не помню ни одной заповеди. Ни единой. Попытался прочитать, но рамочка была от меня слишком далеко.

Ну, дела. А ведь изучал и даже, может быть, сдавал зачет. В такой же вот ленинской комнате. Чем же была забита тогда моя голова?

Бесхитростные рисунки на столешницах, без труда различимые, несмотря на попытки уничтожить их мылом и содой, сразу напомнили мне чем. Боже ты мой, это было целую жизнь назад.

Между тем подполковник прикнопил к доске штабную карту и несколько листов аэрофотосъемки. Карта была крупномасштабная, очень подробная.