|
Даже я, сам прошедший через все это, вспоминаю теперь наши споры с сомнением и недоверием. Мы и в наши дни принимаем веру - все люди живут верой; но в прежние времена все безнадежно путали подлинную веру с вымученными нелепыми верованиями, со способностью принять некие ложные истины. Я склонен думать, что и верующие и неверующие были тогда лишены веры в нашем нынешнем ее понимании: для такой веры ум их был недостаточно развит. Они способны были поверить только в то, что можно увидеть, потрогать и назвать словами, точно так же, как их древние дикие предки не могли заключить какую-либо торговую сделку без определенных предварительных церемоний. Правда, они больше не поклонялись идолам и не искали утешения в иконах и паломничествах к святым местам, но все еще отчаянно цеплялись за печатное и вслух высказанное слово и за готовые формулы. Но к чему воскрешать отголоски старых словопрений? Скажу только, что в поисках бога и истины мы оба скоро вышли из себя и наговорили много нелепого. Теперь - с беспристрастной высоты моих семидесяти трех лет - я присуждаю пальму первенства его преподобию мистеру Геббитасу; моя диалектика была плоха, но его - еще хуже. На щеках у него выступили красные пятна, голос стал крикливым. Мы все резче и резче прерывали один другого. Мы выдумывали факты и ссылались на авторитеты, имена которых я не умел как следует произнести, и видя, что мистер Геббитас избегает серьезной критики основ религии и упоминаний о немецких философах, я обрушил на него - не без успеха! - имена Карла Маркса и Энгельса, как толкователей библии. Глупейший спор! Отвратительный! Наши голоса становились все громче, и в них все чаще прорывались нотки раздражения. Наверное, моя мать, стоя на лестнице, прислушивалась с возрастающим страхом, умоляя в душе: "Не оскорбляй ты его, дорогой. Не оскорбляй. Мистер Геббитас с ним в дружбе. Постарайся поверить тому, что говорит мистер Геббитас", - хотя мы все еще делали вид, что уважаем друг друга. Уж не помню как, но на первый план в нашем споре выступило нравственное превосходство христианства перед всеми иными верованиями. В истории мы оба разбирались плохо и потому храбро обобщали факты, пользуясь больше всего собственной фантазией. Я объявил христианство моралью рабов, а себя - учеником немецкого писателя Ницше, бывшего тогда в моде. Должен сознаться, что для ученика я был весьма скверно знаком с творениями моего учителя. В сущности, все, что я знал об этом писателе, было мною почерпнуто из двух столбцов "Призыва", напечатавшего о нем статью за неделю перед тем... Но преподобный мистер Геббитас "Призыва" не читал. Я знаю, что вам трудно мне поверить, но уверяю вас, что мистер Геббитас, безусловно, не слыхал даже имени Ницше, хотя этот писатель занял совершенно определенную и вполне ясную позицию в своих нападках на ту религию, хранителем которой был мой почтенный собеседник. - Я ученик Ницше, - объявил я с таким видом, словно этим все сказано. Мистер Геббитас так растерялся, услышав незнакомое имя, что мне пришлось его повторить. - А знаете ли вы, что говорит Ницше? - злорадно наседал я на него. - Во всяком случае, он получил должный ответ, - пытался вывернуться мой противник. - От кого? - продолжал я наскакивать. - Скажите мне, от кого? - И я насмешливо ждал ответа. *** Счастливый случай вывел мистера Геббитаса из затруднительного положения, а меня приблизил к роковому падению. |
