– А почему вы думаете, что он ошибся? – спросил Линьков, когда я все это ему высказал.

– А… а как же тогда? – отчаянно спросил я, чувствуя, что пол подо мной наискось уходит куда‑то вниз.

– Пойдемте, пойдемте. – Линьков решительно потащил меня в коридор. – Вы, того и гляди, в обморок хлопнетесь.

Линьков, пожалуй, был прав: малого не хватало, чтобы я совсем раскис. Стыд и позор, конечно, чтобы здоровый парень падал в обморок при виде мертвеца. Но ведь это был не вообще какой‑то умерший, это был Аркадий Левицкий, самый давний и близкий мой друг, мы с ним последние два года жили неразлучно, вместе работали, вместе отдыхали и во всем друг друга понимали. Правда, последний месяц мы с ним не вполне ладили, но это не меняло существа дела.

Линьков усадил меня в вестибюле у окна в глубокое громоздкое кресло, а сам уселся на подоконник и согнулся так, что наши головы оказались почти на одном уровне.

– Так вот, – сказал он, – придется нам с вами побеседовать. Понимаю, что вам сейчас трудно. Но… и должность у меня такая… безжалостная, что ли… и вам самому полезно будет выяснить некоторые обстоятельства этого… – он помедлил, – этого печального происшествия. Ведь вы, как мне сказали, ближайший сотрудник и ближайший друг Левицкого. Или это несколько преувеличено?

Он глянул на меня сверху вниз – чуть сверху, почти в упор, – и я впервые заметил, какие у него странные глаза. Не до того мне было, чтобы чьи‑то глаза разглядывать, но уж очень они были голубые, невероятно голубые, прямо‑таки лазурные. Для девушки любого типа такие глаза считались бы подарком судьбы, но на худом, землистом лице этого долговязого очкарика они были как‑то не к месту.

– Вам все еще плохо? – спросил Линьков, и я понял, что молчу и самым нелепым образом глазею на него.

– Нет… то есть не совсем… – пробормотал я.

– Я хотел узнать для начала, какие у вас были взаимоотношения с Левицким, – терпеливо напомнил Линьков.

– Да‑да, конечно, – быстро заговорил я, слегка встряхнувшись, – мы с ним были в очень близких отношениях, и по работе и вообще… ну, друзья, словом! Но вы мне раньше объясните, что все‑таки случилось? Вы сказали, что смертельная доза – это… ну, не по ошибке… А почему же тогда?

– По всем имеющимся данным, это самоубийство, – словно бы извиняющимся тоном ответил Линьков.

– Как это – самоубийство?! Почему?! – Я не сразу понял, что ору на весь вестибюль.

– Вот об этом я и хотел бы расспросить вас, – все так же мягко и терпеливо ответил Линьков. – Действительно: почему Аркадий Левицкий мог покончить самоубийством? Если причины для этого имелись, так вам‑то они наверняка известны, ведь правда?

– Мне известно вот что. – Я говорил с максимальной твердостью, на какую был способен в этот момент. – Известно мне, что Аркадий Левицкий не из тех людей, которые способны искать выход в самоубийстве. Он считал самоубийство актом трусости, понятно?

– Да, но видите ли… – слегка вздохнув, сказал Линьков, – несчастный случай, как вы сами понимаете, исключается. Действительно, нельзя по ошибке принять смертельную дозу снотворного. Да и вообще снотворное не принимают на работе…

– То есть вы хотите сказать, что он… что ему это дали… заставили…

– забормотал я, чувствуя, что пол под ногами опять слегка пружинит.