– Видите ли, – сказал я, несколько поразмыслив, – такое с Аркадием бывало и раньше, даже еще и заметней. А думал он при этом все же о работе,

– только не о том эксперименте, которым непосредственно занимался, а о проблеме в целом. Ну, понимаете, когда серия идет впустую, никаких толковых результатов…

– А у вас теперь именно такое положение дел?

– Нет, не то чтобы… Но все же есть о чем призадуматься.

– Вы сказали, что нормально работали до конца дня. А потом что было?

Мне стало неловко. Чего я распространяюсь о нормальном поведении Аркадия, когда на самом‑то деле, если вдуматься…

– Я хотел остаться в лаборатории вечером, поработать, но Аркадий со мной поссорился. Он нарочно затеял сцену… по‑моему, просто хотел выставить меня из лаборатории, – выпалил я одним духом, чтобы поскорее с этим разделаться.

Линьков не стал спрашивать, считаю ли я и это нормой, а только поинтересовался, часто ли я остаюсь в лаборатории по вечерам. Я ответил, что вообще часто, но в последнее время несколько реже. Линьков спросил: а как Аркадий? Я сказал, что Аркадий и в последнее время почти все вечера просиживал в лаборатории.

– Это вызывалось необходимостью? – осведомился Линьков.

– Да как сказать… Никто нас, конечно, не заставлял… Но мы с ним занялись одной проблемой – наполовину в порядке личной инициативы… ну, вот и…

– Вы с ним? – переспросил Линьков. – То есть это была ваша совместная работа? Чем же тогда объяснить, что вы как раз последнее время реже оставались в лаборатории?

– Личные обстоятельства… – вяло пробормотал я.

– А Левицкий как к этому относился? Вы с ним не ссорились из‑за ваших частых отлучек?

– Нет… но вообще мы с ним за последний месяц несколько отдалились друг от друга, – неохотно признался я.

Все получалось до крайности нелепо, и я это понимал даже в своем угнетенном состоянии. К чему эти категорические заявления насчет невозможности самоубийства, когда тут же выясняется, что мы с Аркадием за последний месяц мало виделись, даже в ущерб совместной работе, и что накануне смерти он вел себя довольно‑таки странно, а я понятия не имею почему да еще и пытаюсь утверждать, что это‑де вполне нормально. Я‑то все равно был уверен, что Аркадий не мог покончить самоубийством, но если ничего не можешь доказать и все выглядит как раз наоборот, то уж лучше помалкивать. Конечно, Линьков тут же заметил, хоть и очень мягким тоном, что, возможно, за этот месяц в жизни Аркадия произошли какие‑то неизвестные мне существенные перемены, и я ничего не мог по существу возразить. Объяснил только, что все же знаю Аркадия не первый год, да и этот последний месяц мы с ним работали вместе каждый день, а то и вечером, и я бы не мог не заметить, если что серьезное…

– Всякое бывает, знаете ли, – сказал на это Линьков. И, помолчав, спросил: – А вы с ним часто ссорились? Не только в последнее время, а вообще?

– Аркадий с кем угодно мог в любую минуту поссориться, в том числе и со мной. Он вспыльчивый, резкий; если что ему не понравится, он немедленно об этом доложит, без всяких церемоний, – в полном соответствии с истиной объяснил я.

– Нелегко вам, должно быть, с ним приходилось, – вежливо и как бы между прочим заметил Линьков.

– Я‑то к нему привык. Вот те, кто его плохо знал, те иногда здорово обижались.

– Значит, у него было немало врагов, – задумчиво констатировал Линьков.

– Какие там враги! Ну, просто обижались на него люди, а потом проходило это. У нас ведь особые условия, они… ну, как‑то сближают, всякие мелочи легче забываются, когда все заинтересованы работой.