Комната была пуста, чиста, и всю ее пронизывало быстрое слепящее трепетание солнечных бликов и теней листвы – видимо, ветер на улице усилился. Я стоял и смотрел на диван, где недавно лежал Аркадий, и с места сдвинуться не мог.

По коридору проходили люди, кое‑кто останавливался, пробовал со мной заговаривать, а я, не оборачиваясь, почти механически отвечал: «Нет, не знаю… Ничего мне пока не известно… Ничего я не знаю и ничего не понимаю…» Я вообще временами переставал понимать, где нахожусь и что со мной творится.

Не знаю, сколько я простоял вот так, давая краткие интервью через плечо. Наверно, не очень‑то долго – Нина вряд ли особенно медлила. Я не заметил, когда она появилась из‑за поворота коридора, но почувствовал, что ребята за моей спиной расступаются, отходят. Я обернулся и увидел Нину. Она почти втолкнула меня в лабораторию и захлопнула дверь.

Нина немного побледнела, глаза у нее стали больше и блестели сильней. Но ей это шло. Ей все идет – я уж к этому успел привыкнуть. У меня вид, надо полагать, был довольно жалкий; Нина даже заморгала от сочувствия и сказала, что она меня вполне понимает, но что надо держаться, ничего не поделаешь и еще что‑то в этом роде. И не очень внимательно слушал, потому что с ней мне сразу стало гораздо легче, и я просто глядел на нее и будто бы оттаивал, отогревался.

Нина так и не дождалась, пока я заговорю, и с оттенком нетерпения сказала:

– Ну, Борька, ты что‑то совсем уж… Держись, действительно! И расскажи, о чем вы говорили со следователем.

– Да так, обо всяком, – пробормотал я, опять впадая в прострацию. – Он спрашивал, что я думаю о причинах самоубийства, а я сказал, что вообще в самоубийство не верю. Спросил, как положено, что я делал в этот вечер. Ну, я, конечно, объяснил, что сидел в библиотеке до самого закрытия… – Тут я заметил, что Нина как‑то странно на меня смотрит, и спохватился: – Ах да, Нин, ты же не знаешь… Мне пришлось уйти из института сразу после пяти. Аркадий меня прямо‑таки выгнал из лаборатории, не знаю зачем… ссору затеял какую‑то нелепую… Я и просидел до одиннадцати в библиотеке, мне давно нужно было посмотреть работы американцев по резко неоднородным полям, а ты ведь все равно сказала, что в кино пойдешь…

Пока я говорил, Нина словно бы о чем‑то напряженно думала. Потом она тихо сказала:

– Мне Аркадий сказал, что ты ушел из института.

– А когда ты видела Аркадия? – спросил я, чувствуя опять слабость и дрожь в ногах.

– Я сначала решила тоже остаться в институте, до начала сеанса было два часа, – сказала Нина, не сводя с меня взгляда. – Пошла сказать тебе об этом, но лаборатория была заперта, а на обратной дороге я встретила Аркадия…

– Когда же это было? – удивился я.

– Примерно в четверть шестого. Я спускалась по боковой лесенке, а он поднимался…

Я опять машинально удивился, но ничего толком обдумать не успел, потому что Нина сразу же добавила:

– Знаешь, это был очень странный разговор. Он и тогда произвел на меня тяжелое впечатление, а уж теперь, после того, что случилось…

– О чем же вы с ним говорили? – с трудом спросил я: меня угнетало то, что Нина вдруг резко изменилась, держится отчужденно и все смотрит на меня, словно чего‑то ждет.

– О чем? – как‑то рассеянно переспросила Нина и, будто спохватившись, поспешно заговорила: – Дело даже не в словах, а в тональности, что ли. Аркадий, во‑первых, почему‑то очень смутился, когда меня увидел. У него такой вид был, словно он сквозь землю провалиться готов. И вообще… – Нина подумала, – вообще он выглядел как‑то так… Даже костюм на нем был… ну, тоже странный…

– В каком смысле?

– Ну, вообще‑то на боковой лестнице так темно, что много не разглядишь.