– Да потом он ушел, вот и все! – почти грубо сказала Нина и, чуть помолчав, спросила: – Так как же ты объясняешь слова Аркадия и вообще все это?..

– Понятия не имею, что все это значит! – ответил я и, чувствуя, что Нину этот ответ не удовлетворяет, даже злит, торопливо забормотал: – Ну, то есть ты понимаешь, Нин, я ни о чем таком не знаю… мы же с ним за последнее время, сама знаешь… Если б я хоть видел его после этого разговора, а то… – Я мучительно подыскивал какие‑то убедительные для Нины слова.

– …а то ты ушел в пять часов, и все! – почти издевательским тоном закончила Нина.

– Ну да! – беспомощно подтвердил я. – А что же было делать, когда он меня, я ж тебе говорю, прямо выгнал из лаборатории? Но вообще‑то я не вижу ничего особенного в этом вашем разговоре. У нас с ним еще и не такие разговоры бывали, он иногда, если о чем‑нибудь другом думает, жуткую чушь несет, ни к селу ни к городу…

– С той только разницей, – холодно констатировала Нина, – что после прежних ваших разговоров он оставался жив и здоров!

Сказав это, она вдруг резко повернулась и ушла, а я все стоял посреди лаборатории, тщетно силясь сообразить, что же произошло – с ней, с нами, со мной…

ЭДИК КОНОВАЛОВ ТОЖЕ ХОЧЕТ ДОКОПАТЬСЯ

Линьков сидел в маленькой светлой комнатке отдела кадров и беседовал с дружком Валентина Темина – с тем самым Эдиком Коноваловым, который так здорово высказывался насчет специфики Института Времени и загадочных темпорариев. Впрочем, когда Линьков намекнул на темпорарии, Эдик заявил, что Валя Темин, безусловно, парень неплохой, но шуток не понимает и что от такого недостатка ему надо избавиться в кратчайший срок. Линьков усомнился, можно ли избавиться от этого даже и в неопределенно долгий срок, но Эдик был полон оптимизма.

– А чего такого? Поработает над собой – все и дела! – сказал он, потом тяжело вздохнул и пожаловался Линькову: – Вот, не было печали, жили себе тихо‑нормально – и на тебе! Писанины теперь не оберешься – что да почему… Ну, ничего, в пятницу возвращается из отпуска Сергей Иванович, он начальство, он пускай и расхлебывает эту кашу. А я сразу же в отпуск махну! Думаю, знаете, на Байкал податься. Компания подходящая собирается, гитару возьмем, транзистор… А то пошел я в прошлом году в турпоход с нашими, институтскими, – ну, тоска зеленая! Ничего кругом не видят, не слышат, все про физику свою талдычат. Транзистор мне включать никак не давали: мешает им. Чего тогда и ходить в поход – сиди в институте и говори сколько влезет!

Эдик поднялся во весь свой богатырский рост и сладко потянулся. «Метр девяносто, не меньше, – прикинул Линьков, – вес восемьдесят пять, и вообще… Ослепительный индивидуум!»

Эдик и вправду был ослепителен. До голубизны белая нейлоновая сорочка, надвое расчерченная темно‑красным галстуком, искрилась на его широченной груди, брюки острым углом нависали над зеркально сияющими туфлями, и весь он сверкал и излучался.

– Так вот они и живут! – с победоносным презрением продолжал Эдик. – Сидят безвыходно в лабораториях, и ни тебе свежего воздуха, ни движения. А что в результате получается?

– Вы считаете, что смерть Левицкого наступила в результате пренебрежения спортом, а также недостатка свежего воздуха? – с преувеличенной серьезностью осведомился Линьков и демонстративно раскрыл блокнот.

Эдик несколько смешался, снова сел за стол и заявил, поглядывая на блокнот, что он не считает это основной причиной, но, поскольку в здоровом теле здоровый дух…

– Ну, станет разве нормальный человек… я имею в виду вот именно правильный режим плюс, конечно, моральная стойкость, здоровый образ мыслей и прочее – ну, станет такой человек травиться? Да еще где – прямо на рабочем месте! Чтобы, значит, другим побольше неприятностей было! Ну, возьмите хотя бы меня…

Линьков слегка вздохнул и осведомился, какова же, по мнению товарища Коновалова, основная причина происшествия.