|
— Удавлюсь, либо камень на шею да в воду, а за тем женихом, что тятя на базаре сыскал, я не буду... — Так и отцу говори,— молвила Фленушка, ободрительно покачивая головою.— Этими самыми словами и говори, да опричь того "уходом" пугни его. Больно ведь не любят эти тысячники, как им дочери такие слова выговаривают... Спесивы, горды они... Только ты не кипятись, тихим словом говори. Но смело и строго... Как раз проймешь, струсит... Увидишь. — Сделаю по—твоему, Фленушка,— сказала Настя.— Сегодня же сделаю. А его видела? — прибавила она, понизив голос. — Алексея—то? — Да,— полушепотом промолвила Настя. — Видела. И он тем же женихом беспокоится,— сказала Фленушка.— Как хочешь, Настенька, а вам надо беспременно повидаться, обо всем промеж себя переговорить. Да я сведу вас. Аксинья—то Захаровна велела мне в твою светелку перебраться. — В самом деле? — радостно вскрикнула Настя.— То—то наговоримся... — Не в том дело,— отвечала Фленушка.— То хорошо, что, живучи с тобой, легче мне будет свести вас. Вот я маленько подумаю, да все и спроворю. И, прищелкивая пальцами, весело запела: Я у батюшки дочка была, я у тысячника, У тысячника. Приневоливал меня родной батюшка, Приговаривала матушка Замуж девушке идти, Да идти да и замуж Девушке идти. Во все грехи тяжкие, Грехи тяжки поступить, Тяжки поступить. Да дождусь я, девка, темной ночи, Во полночи уйду в темный лес, Да и в лес. За обедом Патап Максимыч был в добром расположении духа, шутки шутил даже с матушкой Манефой. Перед обедом долго говорил с ней, и та успела убедить брата, что никогда не советовала она племяннице принимать иночество. Больше всего Патап Максимыч над Фленушкой подшучивал, но та сама зубаста была и, при всей покорности, в долгу не оставалась. Настя молчала. Отобедали, по своим местам разошлись. Патап Максимыч прошел в Настину светелку и сказал Фленушке, чтобы она подождала, покуда он станет с дочерью говорить, не входила б в светелку. — Я нарочно пришел к тебе, Настя, добрым порядком толковать,— начал Патап Максимыч, садясь на дочерину кровать.— Ты не кручинься, не серчай. Давеча я пошумел, ты к сердцу отцовских речей не примай. Хочешь, бусы хороши куплю? — Не надо мне, тятенька, подарков твоих,— сухо ответила Настя.— И без того много довольна. Не дари меня, только не отнимай воли девичьей. — Какая это воля девичья?— спросил, улыбаясь, Патап Максимыч.— Шестой десяток на свете доживаю, про такую волю не слыхивал. И при отцах наших и при дедах про девичью волю не было слышно. Что ж это за воля такая ноне проявилась? Скажи—ка! — А вот какая это воля, тятенька,— отвечала Настя.— Примером сказать, хоть про жениха, что ты мне на базаре где—то сыскал, Снежков, что ли, он там прозывается. |
