|
Михайло Данилыч принадлежал к числу "образованных старообрядцев", что давно появились в столицах, а лет двадцать тому назад стали показываться и в губерниях. Строгие рогожские уставы не смущали их. Не верили они, чтоб в иноземной одежде, в клубах, театрах, маскарадах много было греха, и Михайло Данилыч, не раз, сидя в особой комнате Новотроицкого, с сигарой в зубах, за стаканом шампанского, от души хохотал с подобными себе над увещаньями и проклятьями рогожского попа Ивана Матвеича, в новых обычаях видевшего конечную погибель старообрядства. Михайло Данилыч был из себя красив, легкие рябины не безобразили его лица; взгляд был веселый, открытый, умный. Но как невзрачен показался он Насте, когда она перевела взор свой на Алексея! Патап Максимыч познакомил с женой и дочерьми. Уселись: старик Снежков рядом с хозяйкой, принявшейся снова чай разливать, сын возле Патапа Максимыча. — Просим полюбить нас, лаской своей не оставить, Аксинья Захаровна,— говорил хозяйке Данило Тихоныч.— И парнишку моего лаской не оставьте... Вы не смотрите, что на нем такая одежа... Что станешь делать с молодежью? В городе живем, в столицах бываем; нельзя... А по душе, сударыня, парень он у меня хороший, как есть нашего старого завета. — Что про то говорить, Данило Тихоныч,— отвечала Аксинья Захаровна, с любопытством разглядывая Михайла Данилыча и переводя украдкой глаза на Настю.— Известно, люди молодые, незрелые. Не на ветер стары люди говаривали: "Незрел виноград невкусен, млад человек неискусен; а молоденький умок, что весенний ледок..." Пройдут, батюшка Данило Тихоныч, красные—то годы, пройдет молодость: возлюбят тогда и одежу степенную, святыми отцами благословенную и нам, грешным, заповеданную; возлюбят и старинку нашу боголюбезную, свычаи да обычаи, что дедами, прадедами нерушимо уложены. — Это вы правильно, Аксинья Захаровна,— отвечал старый Снежков.— Это, значит, вы как есть в настоящую точку попали. — Куда я попала, батюшка? — с недоумением спросила Аксинья Захаровна. — В настоящую точку, значит, в линию, как есть,— ответил Данило Тихоныч.— Потому, значит, в ваших словах, окромя настоящей справедливости, нет ничего—с. — Невдомек мне, глупой, ваши умные речи,— сказала Аксинья Захаровна. — Мы люди простые, темные, захолустные, простите нас, Христа ради! — А ты слушай да речей не перебивай,— вступился Патап Максимыч, и безмолвная Аксинья Захаровна покорно устремила взор свой к Снежкову: "Говорите, мол, батюшка Данило Тихоныч, слушать велит". Прочие, кто были в горнице, молчали, глядя в упор на Снежковых... Пользуясь тем, Никифор Захарыч тихонько вздумал пробраться за стульями к заветному столику, но Патап Максимыч это заметил. Не ворочая головы, а только скосив глаза, сказал он: — Алексей! Алексей проснулся из забытья. Все время сидел он, спустя глаза в землю, не слыша, что вокруг его говорится... Золото, только золото на уме у него... Услышав хозяйское слово и увидя Никифора, встал. Волк повернул назад и, как ни в чем не бывало, с тяжелым вздохом уселся у печки, возле выхода в боковушу. И как же ругался он сам про себя. — По нынешним временам, сударыня Аксинья Захаровна,— продолжал свои речи Данило Тихоныч,— нашему брату купцу, особенно из молодых, никак невозможно старых обычаев во всем соблюсти. |
