– Вы не тот ли полицейский, которого пресса назвала только что не болваном?

Он добродушно кивнул.

– Это еще ничего не значит, – примирительным тоном заявила ученая дама. Потом напрягла свой энергичный баритон. – Картина подлинная, и не потому, что таковой ее признала «Тейт», а вопреки этому.

Обстановка в доме поражала своей изысканностью и совершенством. Тойер мог лишь догадываться, какому раритету он вверил свое тяжелое тело, какие старинные и ценные картины, гобелены и бесчисленные ружья висят на стенах. В свою очередь, профессор, огромная и невероятно толстая, поражала, и тут не могло быть двух мнений, своим редким безобразием. В ней все имелось в избытке, в пугающем избытке. Пальцы как трубы, рот словно увядший салатный лист; даже черные, с проседью, волосы, завязанные в пучок, казались толщиной с упаковочную бечевку. Глаза, водянистые и белесые, смотрели куда‑то мимо комиссара, словно она созерцала за далекой рекой небесный Иерусалим.

Мощным потоком слов она обосновала свое мнение о подлинности картины и тут же дала понять, что разговор окончен. На лицо Вилли бросила бесстрастный взгляд. Его она не знала.

– Между прочим, студент, нашедший картину, пытался писать у меня магистерскую диссертацию – безуспешно. Так что полагаю, меня нельзя обвинить в том, что я ему просто покровительствую. – Она встала и властно проводила Тойера к двери, над которой висела голова огромного кабана.

– Фрау Обердорф, может получиться так, что нам придется задать вам дополнительные допросы.

Она уже открыла дверь.

– Зачем? – раздраженно спросила она. – Вы что, невнимательно меня слушали, господин комиссар?

– Нет‑нет, но… если, скажем, выяснится, что вы… ошиблись.

На секунду комиссар даже испугался, что получит оплеуху, но профессорша громко фыркнула и просто выставила его из дома.

Тойер стоял в сыром садике и глядел сквозь лесную просеку на город и реку. Выглянуло солнце.

– Такого со мной еще никогда не бывало, – произнес он вслух.

К полудню на мобильник (комиссар накануне с внутренним сопротивлением продиктовал свой номер) позвонил Хеккер и с гордостью сообщил, что переговорил с экспертами из «Тейт» и что их оценка не такая уж однозначная.

– Что же из этого вытекает? – поинтересовался Тойер.

– То, что, во‑первых, в субботу трудно выяснить что‑либо по телефону, – в голосе Хеккера снова зазвучали назидательные нотки. – Требуются хорошие контакты.

– А они у вас имеются, – не без сарказма похвалил комиссар.

– Они у меня имеются. И тут же я узнал, что по этой картине не существует официального заключения. Просто какой‑то сотрудник галереи высказал свое частное мнение, вот и все.

– Частное мнение, тем не менее, имеющее вес?

– Разумеется. – Казалось, Хеккер был раздражен. – В нашей науке есть некоторые незыблемые данности.

– Именно их я и должен узнать, – фыркнул Тойер и закончил разговор. Пускай это покажется невежливым, такой уж он неблагодарный.

Он отправился в город. Хорнунг не звонил и ни в коем случае не хотел встречаться еще раз с Хеккером, не говоря уже о том, чтобы отправиться с ним куда‑либо.

Он брел без всякой цели. Солнце все еще грело, и он устроился с газетой в уличном кафе. Было не так тепло, как недавно возле «Круассана», но терпимо. Чуть позже поужинал в одиночестве в пекарне и побаловал себя вином «Кот дю Рон» – выпил три четверти бутылки.

Вернувшись домой около одиннадцати, он сначала достал корреспонденцию из почтового ящика. Счета, открытка от Фабри: «Как дела, Толстый? Я потолстел еще больше!» Маленькая бандероль: «Мы, представители международной фирмы МД, хотели бы создать в Германии наш филиал по рассылке эксклюзивных изделий.