– Я его всерьез ненавижу, – сказал я Буббе. – А я с ним даже не знаком.

– Ненависть – это хорошо, – ответил Бубба. – Ненависть ничего не стоит.

Машина Коди дважды пикнула, когда он достал брелок и снял автомобиль с сигнализации и открыл багажник.

– Вот если б ты мне разрешил, – сказал Бубба. – Он бы сейчас уже подорвался.

Бубба хотел прилепить кусок пластиковой взрывчатки к двигателю «ауди» и замкнуть его на провод сигнализации. Взрыв разнес был пол‑Уотертауна и отправил обломки «Маунт Оберн» куда‑нибудь за Род‑Айленд. Бубба в упор не понимал, что плохого в этой идее.

– За изуродованную машину человека не убивают.

– Это где сказано?

Должен признаться, ответного аргумента у меня не нашлось.

– К тому же, – добавил Бубба, – при первой возможности он ее изнасилует.

Я кивнул.

– Ненавижу насильников, – сказал Бубба.

– Я тоже.

– Хорошо было бы, если б он больше никогда никого не насиловал.

Я повернулся к нему:

– Убивать его мы не будем.

Бубба пожал плечами.

Коди Фальк закрыл багажник и на секунду застыл, оглядывая парковку перед теннисными кортами. Выглядел он так, будто позировал для портрета, – густые темные волосы, словно вырубленные из камня черты лица, накачанный торс и мягкая, явно недешевая одежда. Он легко мог сойти за модель с обложки глянцевого журнала. Он производил впечатление человека, прекрасно понимающего, что за ним наблюдают, потому что привык, что все всегда на него пялятся – или с восхищением, или с завистью. Мир принадлежал Коди Фальку, а мы, простые смертные, только жили в нем. Но он не догадывался, что наблюдаем за ним мы с Буббой.

Коди выехал со стоянки, свернул направо, и мы последовали за ним – через Уотертаун, до границы с Кембриджем. На Конкорд‑стрит он повернул налево и направился в Бельмонт, один из бостонских районов, считавшийся фешенебельным даже среди остальных, не менее престижных.

– Слушай, а чего парковку называют парковкой, если там деревьев нет, как в парке? – Бубба зевнул в кулак, глянул в окно.

– Ни малейшей идеи.

– Ты в прошлый раз то же самое сказал.

– И?

– И мне хочется, чтобы кто‑нибудь мне объяснил почему. Меня это бесит.

Мы свернули с главной улицы и вслед за Коди Фальком направились в дымчато‑коричневый квартал высоких дубов и шоколадного оттенка тюдоровских особняков. Заходящее солнце оставило после себя темно‑бронзовую дымку, заставляя зимнюю улицу сиять по‑осеннему, создавая атмосферу изысканного спокойствия, наследного богатства, атмосферу частных библиотек из темного тика, где повсюду витражи и изящные гобелены ручной работы.

– Хорошо, что мы «порше» взяли, – сказал Бубба.

– Думаешь, «Краун‑Вик» тут сильно выделялся бы?

Мой «порше» – это «родстер» 63‑го года выпуска. Десять лет назад я купил кузов и кое‑какую начинку, а следующие пять лет потратил, покупая запчасти и собирая автомобиль заново. Я не то чтобы очень любил эту машину, но… Признаюсь – когда я сажусь в нее за руль, чувствую себя самым крутым парнем во всем Бостоне. Возможно, даже во всем мире. Энджи любила говорить, что это потому, что я еще толком не вырос. Скорее всего, она права. С другой стороны, сама она до недавнего времени вообще водила «универсал».

Коди Фальк остановился у большого особняка в колониальном стиле, а я погасил фары и припарковался рядом с ним. Даже сквозь стекло я слышал удары басов, раздававшиеся из его машины, – мы остановились прямо у подъездной дорожки, а он нас не слышал.