Он знал, почему Римо убил приятного, учтивого молодого человека.

– Он же был генералом КГБ, папочка. Он был последним из убийц «Трески». Именно для этого нас и послал сюда Смитти.

Чиун медленно и величественно покачал головой. Его хилая бороденка едва шевельнулась с этим легким кивком.

– Нет. Возможно, Смит поверит в твое объяснение, но я то знаю, какое счастье ты испытал от этого деяния.

– Счастье? – переспросил Римо. Он пошел проверить туалет. Ванна была глубже обычной американской ванны, и еще там был дополнительный унитаз, точь в точь как американский, с той лишь разницей, что он был оборудован двумя кранами и торчащей вверх металлической трубой. Это приспособление предназначалось для женщин. Отель назывался «Лютеция». Потолки здесь были высокие и платяные шкафы располагались не в стенных нишах, а стояли деревянными истуканами на ножках.

– Счастье? – повторил он.

– Счастье, – подтвердил Чиун.

– Это же работа, – сказал Римо. – Мы отправились в известное нам место дислокации «Трески», пошуровали там слегка и распутали весь клубок их тайн. Слушай, ты не знаешь, как женщины пользуются этой штуковиной? – Римо покрутил ручки обоих кранов, приделанных к краю странного унитаза. Он предположил, что тут требуется изрядная сноровка.

– Тебе доставило радость выполнить эту работу, потому что юный Василий выказал мне истинное уважение. Его наставники, должно быть, гордились им. Он, должно быть, приносил им немало радости, ибо в России можно сказать: это мой ученик, и он доставил мне немало радости. Не то что в некоторых прочих странах, где тех, кто делится своим несравненным знанием, только оскорбляют и, как правило, выкидывают после употребления.

– Чем ты недоволен? – спросил Римо.

– Тем, что, когда я читаю тебе поэзию Ун, ты просто выходишь из комнаты.

– Никогда не слышал о поэзии Ун.

– Ну, разумеется. Это все равно что метать бисер перед свиньями. Свинья, хрюкая, топчет красоту, точно это досадная помеха на пути. Ты никогда не слышал, потому что ни разу не удосужился послушать. Ты не знаешь ни языков, ни царей этого мира. Ты не знаешь ни череды мастеров Синанджу в хронологическом порядке, ни кто кого породил. Когда я встретил тебя, ты питался животным жиром и мясом с хлебом. Ты не знаешь, где, что и почему происходит, и бредешь по жизни окутанный темной тучей неведения.

– Я слушаю. Я уже больше десяти лет учусь. Делаю все, что ты мне велишь. Я думаю так, как ты меня учишь. Иногда мне даже начинает казаться, что я – это ты. Я никогда не перечил тебе.

– Тогда давай воздадим должное Мастерам Синанджу. И начнем с первого Мастера, кто вышел из пещеры тумана.

– Все что угодно, – сказал Римо, вспомнив первые беседы с Чиуном: тогда он пытался понять, кто был чьим отцом и кто была чьей матерью, и все их имена звучали невыносимо одинаково и очень тривиально. Тогда Чиун говорил, что Римо ничему не научится, ибо он начал свое обучение слишком поздно.

– Вот Василивич выучился бы, – сказал Чиун. – Он был хороший. В еще не написанной истории моего мастерства я назову себя «наставником неблагодарных».

Римо включил телевизор, который на подставке выехал из стены прямо над головой. На экране возникло изображение Шарля де Голля. Он что то говорил. Это был документальный фильм. Римо не понимал по французски. Чиун понимал.

Если бы багаж Чиуна не потерялся при погрузке, он бы сейчас мог смотреть свои собственные телепрограммы, записанные на пленку. В последнее время он в основном смотрел старые передачи. Америка, по его словам, осквернила свою исконную художественную форму, допустив в нее порок, насилие и повседневную жизнь. И Римо никак не мог отвратить Чиуна от мысли, что в каждой американской семье есть то ли наркоман, то ли истязатель детей, то ли больной лейкемией, то ли мэр взяточник или несовершеннолетняя дочь, недавно сделавшая аборт.