Тут и ныряльщики прорвали водную поверхность рядом с ним.

Отфыркиваясь и отплевываясь, они сняли маски и вынули изо рта трубки, подсоединенные к кислородным баллонам.

– Ладно, мы сдаемся, – сказал один из них. – Где же ваш запас кислорода?

– Что? – спросил Римо.

– Запас кислорода.

– Там же, где у вас. В легких.

– Но вы же провели вместе с нами под водой двадцать минут.

– Неужели?

– Так как же вы дышали?

– Никак. Не под водой же, – ответил Римо и нырнул, косо погрузив тело в зелено голубую прохладу. Он наблюдал, как ныряльщики погружались, взбурлив вокруг себя воду, делая порывистые движения телом и загребая руками; при этом они тратили массу энергии понапрасну, заставляя мышцы работать с излишней затратой сил, делая глубокие вдохи от неумения правильно дышать: их мозг был заперт и, как им казалось, пределах человеческих возможностей, так что даже и тысяча лет тренировок не научили бы их использовать хотя бы десятую часть таящейся в их организме силы.

Все дело было в ритме и в дыхании. Количество грубой физической силы человека в пересчете на унцию веса куда меньше, чем у любого другого животного на земле. Но возможности мозга безграничны в сравнении с прочими живыми существами, а поскольку мозг находится в ярме, то и все тело тоже. Из века в век люди умирают, исчерпав жизненные ресурсы организма, в то время как возможности их мозга использовались лишь на десять процентов. Ну и тогда зачем он вообще нужен – как они себе его представляют? Что это такое? Атавистический орган вроде аппендикса, что ли? Неужели они не видят? Неужели они не понимают?

Однажды он упомянул об этом в разговоре с врачом, которому никак не удавалось нащупать его пульс.

– Поразительно! – сказал врач, от которого смердело, как от жирной туши.

– Но ведь так и есть! – сказал тогда Римо. – Человеческий мозг, по сути, отживший орган.

– Но это же абсурд! – возразил врач, прикладывая стетоскоп к сердцу Римо.

– Да нет же! Разве не правда, что люда используют в своей жизни менее десяти процентов мозговых клеток?

– Правда. Это общеизвестно.

– Но почему только десять?

– Восемь, – поправил врач, дуя на конец стетоскопа и грея его в ладонях.

– Но почему?

– Потому что их слишком много.

– В мире до чертовой матери филеминьонов и золота, и тем не менее все используется. Почему же не используется полностью мозг? – настаивал Римо.

– Он и не предназначен для использования полностью.

– Но ведь десять пальцев на руках, и каждый кровеносный сосуд, и обе губы, и оба глаза – используются полностью! Почему же не мозг?

– Тише! Я пытаюсь услышать ваше сердцебиение. Либо вы умерли, либо у меня испортился стетоскоп.

– Сколько ударов вам нужно услышать?

– Я надеялся получить семьдесят два в минуту.

– Получите!

– А, вот оно! – воскликнул врач, взглянул на свои часы и через тридцать секунд объявил: – Надейтесь, и вам воздастся.

– Хотите услышать учащенное вдвое? Или вдвое замедленное? – спросил Римо.

Когда он покидал кабинет, врач кричал, что всякого насмотрелся в своей жизни, что у него завал работы и без чудиков вроде Римо, которым больше нечего делать, кроме как откалывать подобные шуточки. Но это была не шуточка. Как когда то очень давно сказал ему Чиун, его старый учитель кореец: «Люди верят только тому, что им уже известно, и видят только то, что видели раньше. Особенно это относится к белым».

А Римо тогда ответил, что на свете полным полно черных и желтых не менее толстокожих, а может быть, даже более.