Мальчик‑вампир видит кого‑то, очень похожего на него. Тот, другой, мальчик стоит на сцене – но это какая‑то странная сцена, и театр тоже какой‑то странный, мальчик‑вампир такого еще не видел. Он держит в руках непонятную металлическую трубку и поет в эту трубку. Голоса у них тоже очень похожи, только голос того, другого, темперирован жизнью, а значит, и будущей смертью, и еще в нем – налет зарождающей зрелости, которой сам мальчик‑вампир никогда не узнает. Кто этот мальчик на сцене? Он танцует под странную музыку – нестройную, резкую и чужую, – и круг света на сцене перемещается вместе с ним.

И вдруг этот мальчик из зеркала видит его – сквозь пропасть времени.

Он что‑то протягивает ему и шепчет:

– Ты можешь освободиться. Вот в чем секрет...

И теперь Хуанито видит, что это яблоко.

Гладкое. Красное, как кровь.

Он протягивает руку в зеркало...

– Это зеркало тоже ваш бог? – кричит Кортес, обращаясь к жрецам. – Сейчас я вам покажу, чего стоят все ваши боги!

Он отбирает каменную статуэтку Мадонны у одного из солдат. Размахнувшись ею, как дубинкой, бьет по зеркалу. Зеркало – вдребезги. Отец Ортега топчет ногами осколки, как будто пытается затушить огонь. Испанцы смеются. Жрецы‑ацтеки, съежившиеся от страха, кромсают себя ножами – дабы боги узрели, что их вины в святотатстве нет.

– Тимми, – говорит мальчик из зеркала, когда его образ разлетается на тысячу образов. В каждом осколке.

– Тимми? – переспрашивает Хуанито. – Что это? – И он вдруг понимает, что там, где сейчас этот мальчик, – там тоже город. И этот город тоже горит. Хотя, может быть, этот город – всего лишь иллюзия...

Яблоко падает к его ногам через пропасть пространства и времени, и...

* * *

• змей •

...и Петра поднимается к сыну, и трясущимися руками развязывает узел у него на шее, и зовет его снова и снова, как будто он может ее услышать, как будто он может вернуться... ожить...

...она обнимает холодное тело, пытаясь согреть его материнским теплом, пытаясь вдохнуть в него жизнь... она целует холодные губы, но чувствует только вкус желчи и засохшей рвоты... но это совсем не противно, потому что он – ее сын...

...и он все‑таки оживает! Губы шевелятся, рот ловит воздух. И он обнимает ее, обнимает сам, и прижимает к себе, и она шепчет:

– Джейсон, прости меня, Джейсон, прости.

И он говорит, с трудом выдавливая слова:

– Меня нет, мама. Меня больше нет. Теперь у тебя другой сын.

И вдруг его кожа рвется и сползает с лица... словно кожа змеи... и под сброшенной кожей – другое лицо... другой мальчик, который пока еще жив и которому она очень нужна, так нужна... потому что его собственная мать предала его... предала так жестоко...

Матерь, узри своего сына...

И она вдруг со всей ясностью осознает, что Джейсон мертв. Навсегда. И он никогда ее не простит – не потому, что не хочет прощать, а потому, что его уже нет. Если ей нужно прощение, она должна простить себя самое.

Пусть сын покоится с миром. Не надо тревожить сон мертвых. Надо заботиться о живых...

– Эйнджел, – шепчет она, и дерево растворяется, словно дым, и она вдруг попадает...

* * *

• Вампирский Узел •

...темнота.

– Куда мы едем? – спрашивает Дамиан Питерс. Судя по ощущениям, это поезд.