Волнение мешало начать, но привычное вдохновение быстро овладело ею, и она почувствовала, что находится в ударе. Держа речь, она вообще забыла о Ленине — говорила лишь для того, невидимого за спинами, парня, который, в этом она не сомневалась, ловил каждое ее слово и, скорее всего, понимал, что слово это обращено лично к нему.

У кладбищенских ворот Александра столкнулась с Лениным. Он молча пожал ей руку. Для него это было высшей мерой одобрения, после чего Крупская тоже одарила ее одобрительным взглядом. Неизменная Инесса была рядом, но ничего не сказала. Втроем — Ленин, Крупская и Инесса — удалялись единой, дружной семьей, сторонясь остальных. Александра долго глядела им вслед, ожидая того, кто затерялся в толпе покидающих кладбище, но несомненно был где-то рядом. Он действительно был рядом. И подошел.

— Вы нашли очень точные слова, — сказал так, как будто они были уже давно знакомы, — теперь я понимаю, что такое легендарная Коллонтай. — Не отрывая взгляда, он поднес ее руку к своим губам.

— Среди товарищей не принято целовать руки, — улыбнулась Александра. — Вы, вероятно, не социал-демократ…

Он ничуть не смутился:

— Я большевик. А поцеловать руку прелестной женщине принято всюду и у всех.

Он определенно сразил ее. «Что-то зажглось, — записала она двадцать семь лет спустя в своих «Записках на лету», оставляя потомкам воспоминания об этой первой встрече с человеком, который так неотвратимо и жестко войдет в ее жизнь. — Он мне мил, этот веселый, открытый, прямой и волевой парень. Этот «пролетарий из романа». Мне с ним хорошо…» То был главный критерий, с которым она подходила к каждому мужчине, если он что-либо для нее значил именно как мужчина: хорошо или нехорошо? Другого критерия, наверно, и быть не должно…

Солнце припекало совсем по-весеннему, и на душе была тоже весна, внезапно пришедшая после ненастья. Они бродили по городу, не выбирая дороги, лишь иногда останавливаясь, чтобы понять, куда их занесло. Вдруг почувствовав голод и признавшись в этом друг другу, жадно набросились на сандвич с ветчиной в дешевом бистро, и когда он сунулся расплатиться за них двоих, Александра властно остановила его:

— Нет, так не пойдет! Каждый платит за себя.

— Вы, очевидно, долго жили в Германии, — иронично заметил он, решительно отводя ее руку с деньгами. — А здесь Франция, и я не бедный немецкий студент.

До сих пор она привыкла платить за других, по крайней мере за себя саму, — кому пришла в голову мысль хоть раз заплатить за нее? Разве что Дяденьке — истинному аристократу и русскому офицеру. Даже за продукты, которые приносил Петенька к ужину, расплачивалась точно по счету — ведь Павочка следила за каждым сантимом в кармане мужа. И не денег, конечно, было ей жаль, а не испытанного по-настоящему чувства опоры на сильную мужскую руку. Заботы — пусть даже выражаемой столь элементарно. Той защищенности, про которую говорит известная русская пословица: как за каменной стеной. Во всех ее романах и связях мужчиной, в сущности, была она, хотя ее спутников всегда влекла к ней именно женственность. Сочетание физической слабости и духовной силы.

— Вы забыли представиться, — вдруг спохватилась она. — Если это секрет, я буду вас просто называть господин большевик.

— От вас нет никаких секретов. Меня зовут Санька. Значит, Александр — мы тезки. По паспорту Шляпников. Партийное имя — Беленин.

— Что же это вы, уважаемый Санька, незнакомому меньшевику выдаете с ходу партийные тайны? — Усмешка плохо скрывала ее радость. — Я пожалуюсь Владимиру Ильичу. Вот уж не думала, что знаменитый Шляпников такой плохой конспиратор.