Ничего на свете нету!

Рейган в Вологде уже!

Гуревич . Ша! Пьяная бестолочь! Вы, оказывается, ничего не поняли из моих вдохновенных прозрений! Вы все перепутали!

Прохоров . Мы все отлично поняли, Гуревич. Но только ты забыл про то, что есть ООН и Перес де Куэльяр…

Гуревич . Ну, и пусть. Все равно ведь, никто из нас не будет спасать зачумленный мир! И вы все, пируя, не забывайте о чуме! Пир – это хорошо, но есть вещи поважнее, чем пир.

Звук вначале непонятный. Будто кто‑то с размаху затворил за собой дверь на щеколду. Все поворачиваются. А это – Вова. А это – Вовин рот, раскрытый в продолжении всего акта, – захлопывает всегда. Почти в то же время обрываются храпы комсорга Еремина под белой простыней. За стеной – «Липа вековая».

Коля  (шатаясь, подходит к Вове и прикладывает ухо к его сердцу). Вова! Дядя Вова! Куда ты уходишь?!… Не уходи. В лесу‑то ведь сейчас как хорошо! И дух такой духовитый!… (По‑ребячески плачет) Гамбузии плещутся в пруду… расцветают медуницы…

Вова не откликается.

Прохоров . Ну, почему бы действительно не отпустить человека в деревню?… Ведь просился же, каждый день просился – и всякий раз отказывали. Вот и зачах человек от тоски по лесным пространствам…

Гуревич . За упокой…

Четверо оставшихся, под все длящуюся «Липу вековую», выпивают за упокой.

Прохоров  (в упор смотрит на Гуревича). И чем же все‑таки кончится… вся эта серия наших побед над замученным миром?

Гуревич  (с пафосом). Я поведу вас тропою грома и мечты! Распростертие крыльев наших будет во всю ширину земли! Не лишайте себя предрассветных чувств! Свистать всех наверх! Еще по бокалу! За солнечное сплетение обстоятельств!…

Алеха  (голосом хриплым и павшим). Ура…

Витя, выпив, тоже оседает на койку, рядом с Алехой. Его начинает неудержимо рвать шахматными пешками и костяшками домино. Сотрясаясь всем своим телом, он делает несколько конвульсивных движений ногами – и падает в постель, бездыханный. Гуревич и Прохоров загадочно смотрят друг на друга. Свет в палате, неизвестно почему, начинает меркнуть.

Стасик  (встает с колен. Забегал в последний раз). Что с вами, люди? Кто первый и кто последний в очереди на Токтогульскую ГЭС? Отчего это безлюдно стало на Золотых пляжах Апшерона? Для кого я сажал цветы? Почему?… Почему в тысяча девятьсот семидесятом году ЮНЕСКО не отметило две тысячи лет со дня кончины египетской царицы Клеопатры?!… (И снова замерзает, на этот раз со склоненной головою и скрестив на груди руки, а‑ля Буонапарте в канун своего последнего Ватерлоо. И так остается до предстоящего через несколько минут вторжения медперсонала.)

Прохоров . Алеха!

Алеха  (тяжело дышит). Да… я тут…

Прохоров  (тормошит). Алеха!…

Алеха . Да… я тут… прощай мама… твоя дочь Любка… уходит… в сырую землю. (Запрокидывается и хрипит.) Мой пепел… разбросайте над Гангом…

Хрипы обрываются.

Прохоров . Так что же это… Слушай, Гуревич, я видеть начинаю плохо… А тебе – ничего?… (Уже исподлобья.)

Гуревич . Да видеть‑то я вижу. Просто в палате потемнело. И дышать все тяжелее… Ты понимаешь: я сразу заметил, что мы хлещем чего‑то не то…

Прохоров . Я тоже почти сразу заметил… А ты, если сразу заметил, почему не сказал?

Гуревич . Мне просто показалось…

Прохоров . Что тебе показалось?… А когда уже передохла половина палаты, тебе все еще казалось?… (Злобно.) Умысел у тебя был.