|
Меня поразил вложенный в них смысл. Меня никогда не покидало ощущение, что мне не удастся победить, оставаясь при этом добродетельным человеком. Быть великодушным и добрым означало потерпеть поражение. Раз-ве что мне удастся найти какие-либо иные критерии добродетели. Какое-то время мы сидели неподвижно и молча. Между нами возникла вдруг необычная даже для наших отношений близость. Мать не сводила взгляда с огня, поглаживая густые, уло-женные кольцом на затылке волосы. – Знаешь, какие мысли иногда приходят мне в голову? – спросила она. – Не столько о том, чтобы убить их, сколько о том, чтобы навсегда покинуть и таким образом заставить почувство-вать, что такое полное пренебрежение их интересами. Мне представляется, что я все пью и пью вино, пока наконец не напиваюсь до такой степени, что полностью раздеваюсь и обнаженной купаюсь в горной реке. Я едва сдержал смех. Однако моя веселость несла на себе некий отпечаток возвышенности. На какое-то мгновение мне вдруг показалось, что я неправильно понял ее слова. Но, вниматель-но вглядевшись в лицо матери, я убедился в том, что она говорила именно это и еще не закончи-ла. – А потом мне представляется, что я направляюсь в деревню, захожу в кабачок и пригла-шаю в свою постель первого встретившегося мне там мужчину – неважно, будет ли это неоте-санный грубиян, старик или мальчик. Важно лишь, что я лежу в постели и одного за другим принимаю мужчин, испытывая при этом восхитительное ощущение триумфа и совершенно не интересуясь тем, что происходит с твоим отцом и братьями, живы ли они еще. В такие минуты я словно становлюсь наконец собой и никому, кроме себя, не принадлежу. От удивления и потрясения я совершенно лишился дара речи. И в то же время меня разби-рал смех, едва лишь я представлял себе реакцию своих братьев, отца и самодовольных деревен-ских лавочников на подобное поведение матери. Ситуация казалась мне более чем забавной. Не расхохотался я, должно быть, только лишь потому, что возникший перед моими глаза-ми образ обнаженной матери сделал подобный смех неуместным. Но и спокойным я остаться не мог – я издал тихий смешок, и она с полуулыбкой кивнула в ответ, слегка приподняв брови и тем самым как бы подтверждая, что мы с ней легко понимаем друг друга. В конце концов я не выдержал и разразился смехом, стуча себя кулаком по колену и ударя-ясь головой о деревянную спинку кровати. Мать тоже едва не расхохоталась – быть может, она сделала это в душе. Это был для меня удивительный момент. Странно было осознавать ее как обыкновенное человеческое существо вне всякой связи со всем, что ее окружало. Мы действительно хорошо понимали друг друга, и все мои обиды на нее в тот момент не имели никакого значения. Она вытащила из волос шпильку, и они густой волной упали ей на плечи. После этого мы еще около часа сидели молча. Не было ни смеха, ни разговоров – только пылающий в камине огонь и ощущение того, что она находится рядом. Она повернулась так, чтобы огонь хорошо был виден ей, а я тем временем любовался ее точеным профилем и изящной формой губ и носа. Потом она вновь взглянула на меня и уже со-всем другим, лишенным всяких эмоций, ровным тоном произнесла: – Я уже никогда не смогу отсюда уехать. Я умираю. Все пережитые мною ранее эмоции не шли ни в какое сравнение с тем потрясением, кото-рое я испытал в этот момент. – Я переживу весну и, может быть, лето. Но зиму мне уже не суждено пережить, – продол-жала между тем мать. – В этом я совершенно уверена. Боль в легких слишком сильна. – Матушка! – только и смог воскликнуть я, склоняясь к ней, и в голосе моем слышалось неподдельное страдание. – Не нужно ничего говорить, – ответила она. Мне даже показалось, что ей не нравится, когда я называю ее матушкой, но я ничего не мог с собою поделать. – Мне просто необходимо было с кем-то поговорить об этом, – сказала она, – произнести эти слова вслух. |
