Помилуй нас всех, Господи.

В расположении было лучше, чем дома.

По крайней мере, не висела тревога, не надо было объяснять что-то жене, успокаивать, разруливать. Дмитрий сидел на скамейке у входа в общежитие, ставшее казармой, и кормил кошек. Их здесь целая банда была – кто из разрушенных частных домов, кто с не менее раздолбанной промзоны, где заодно с патронным заводом превратили в руины стекольную и швейную фабрики.

Особенно стекольщики-то чем нахлам помешали, вот интересно…

Север с Дроном уехали на кладбище, организовать похороны лежащего сейчас в морге Бычи. Родным бы сообщить, да некому: родители умерли уже, тётка была где-то в деревне под Транаем, но ни адреса, ничего. После войны расскажет, если сам доживёт.

Серый котик, поменьше остальных, но самый наглый, чуть не из руки вырвал кусочек колбасы, отбежал от остальных в сторону, и начал жадно рвать его зубами, урча от голода и злости на тех, кто пытался приблизиться.

– Митя… – Он поднял голову, вырвался из своих тяжёлых раздумий обо всём сразу и ни о чём конкретно. Перед ним стояла Алла. Сейчас на ней не было привычного белого халата – обычное платье, довольно скромное, туфли на низком каблуке. Военврач теребила крупные бусы алыми горошинами на шее, единственное заметное украшение. Потом опустила руки:

– А я тебя давно жду. Хотела увидеть, но сказали, ты на какой-то спецоперации. Всё секретно, всё срочно, ничего вам, Алла Борисовна, не скажем.

Она села рядом на скамейку, вплотную, опалив его жаром тела. Дмитрий молчал. Никого он сейчас не хотел видеть, и меньше всех – эту влюблённую женщину. Конечно, влюблённую, стала бы она просто так искать разведбат, ехать сюда, ждать его.

А ему не до любви сейчас – со смертью бы как-то договориться.

– Не хочешь говорить? Жалко… Пойду я тогда, раненый заждались. – Алла открыла сумочку, достала оттуда небольшой листок и вложила ему в руки: – К себе не приглашаю, госпиталь место такое, тяжёлое. Но если чайку попить вдруг соберёшься… Да что это я! Сама себе голову морочу. До свидания, Ватник.

Он проводил взглядом её до раскрашенной красными крестами «буханки», стоявшей в углу двора, перевёл глаза на листок. Нет, не листок – фотографию. Человек тридцать из того самого батальона в Плясово-Коровьем на фоне ещё целого ДК с флагом над входом, ещё до его приезда. Ещё все живы.

Сама Алла, Таранченко пузцом вперёд, тощий Самохвалов – даже здесь с кислым выражением лица. Вон Стёпка Горло выглядывает сбоку. Петухов, явно жмущийся поближе к своей пассии.

Лица.

Живые лица.

Ему вдруг показалось, что умерших будто обводит кто-то черной рамкой, цветные черты выгорают, становясь блёклыми, серыми, как на замытых дождями кладбищенских памятниках. Стирает из настоящего и будущего.

Фотография выпала из неловких пальцев и осенним листком упала под ноги. Пусть. Потом надо подобрать, а пока ещё ломтик колбасы – вон серый котейка кругами ходит, ждёт.

12. Смотрящий

– Я вам так скажу: есть мнение, и мы будем проводить его в жизнь.

Заместитель наркома обороны, Венич, с недавних пор курировавший деятельность разведки, поднял голову. На щеке, словно прилипший кусок верёвки, змеился шрам, делавший Венича страшнее, чем он был на самом деле. Хотя и без шрама полковник был далеко не ангел – воевал старый серб, начиная с Абхазии. Чудом выжил в боях за родную Югославию (как он сам говорил, до Дейтона, после, вместо), которой больше нет. Чечня, Южная Осетия в восьмом году, Донецк – в четырнадцатом-пятнадцатом. Везде бывал, и везде с правильной стороны.

Русский как родной, но слышен немного акцент. Когда – как сейчас – волновался.

– Что значит «мнение», Максим Александрович? Это позиция президента, Думы, спецслужб? Может быть, ваша лично?

Тот, к кому он обращался, сидел напротив за столом в кабинете замнаркома.