|
Вы похожи на него. И Вы так же ничего вокруг не замечаете, кроме своих дощечек с клинописью, — Варенька улыбнулась и все ямочки сразу заиграли на ее щеках, в прелестных карих глазах заискрился солнечный свет, пленительная линия подбородка, едва заметная в полутени зашторенной комнаты, обрисовалась резче, четче, и Ивану Владимировичу вдруг показалось, что он видит пушок на ее щеках, едва заметный. Захотелось прикоснуться к нему хотя бы пальцем, ощутить ворсистость, ласкающую пальцы. Он протянул, было, руку к ее щеке, но не посмел коснуться. Вместо этого кашлянул смущенно, улыбнулся как-то беспомощно, но сияя, сразу всем существом своим, неуклюжим, чуть мешковатым в парадной сюртучной паре и шелковом банте-галстухе у подбородка. Галстух теснил горло, но снять его было никак невозможно. Такая досада, право! И кто придумал сии правила: делать препозицию в сюртуке, да еще с жилеткою! Больно он странен в сем одеянии. Не потому ли сияют так лукаво смешинками любимые глаза? Ну, да что уж тут! — Иван Владимирович неловко крутанул шеей, словно воробей, выпавший из гнезда, и, опять сияя беспомощной улыбкою, проговорил тихо, но твердо:
— Почему же, Варвара Дмитриевна, я сильно замечаю кое-что в этой жизни. Вас, к примеру… Варенька взглянула на него сквозь полуопущенные ресницы, осторожно притронулась к дрожащим пальцам. Против обыкновения, они были холодны. — Ну почему же вдруг Вы решили, что именно я составлю Ваше счастье? Непременно я? Вам, может статься, стоит искать его и еще где-нибудь? Поверьте, я же не одна невеста на свете! Их полна Москва. И так уже о нас говорят: а пара ли приват-доценту «соловей неаполитанский», заливающий романсами и ариями свою любовь к кому-то другому? — Варенька усмехнулась горько, зашуршал атлас ее синего, с кружевными блондами и турнюром, платья, открытого по последней моде, на спине и плечах. Она зябко обхватила локти длинными, тонкими пальцами с закругленными краями ногтей. — Варвара Дмитриевна, ради Бога, не слушайте сплетен! Вы вполне имеете право на личную жизнь души Вашей. Но я вижу, она причиняет Вам страдания. Если только я в силе их как-то облегчить, то рад тому буду, поверьте мне… …Где-то в глубине дома отворилась дверь, затрепетали кисейные гардины на высоких, полукруглых, до полу, окнах. Затрепетали и все банты, ленты, воланы на платье Вареньки, и с боковой террасы послышался протяжный, чуть глуховатый голос: — Варюша, милая, где это вы там оба пропали? Зови же Ивана Владимировича пирога откушать, свежего, с малиною. И мед липовый только привезли. Папенька и то вышел на ароматы садовые подивиться, а вы все в комнатах сумерничаете… Полно уж вам! — Слышите, Мамака сердится на нашу таинственность. Пойдемте, и, правда, чай пить? — Варенька опять вздохнула и взяла незадачливого жениха под локоть. — Вы так милы со мной, что мне совестно Вас без чаю отпустить. Да у нас на Белой даче и не принято такое! Идемте, не то папенька сочтет меня нерадивою хозяйкой и рассердится. И, торопясь, шелестя атласом, блондами, кружевом, лентами и бантами, искрами в глазах ореховых и ямочками щек, повлекла Варенька мешкотного кавалера за собою, певуче возмущаясь духотою июльскою и мухами докучливыми. Они тучами-роями садились, вкупе с осами, на вазы с медом и изогнутые изящно молочники со сливками, на ободья затейливо хрупких блюдец в стиле ампир из мейсенского столового фарфора. Варенька отмахивалась от мух платком, вынутым из края рукава. Эта вольность — платок — удивила папеньку, он тотчас сдвинул кустистые брови, метнул едва заметную молнию в сторону Мамаки, невозмутимо сидящей за столом в своем шуршащем черном шелку, митенках и высокой крахмальной наколке из кружев и бархата, только изредка заменяемой чепцом. Та в ответ сжала сухие, блеклые губы в узкую щель и едва заметно пожала плечами, не видя в непосредственно-живом жесте внучки никакого «моветона», и продолжая радушно потчевать медами, вареньями, пирогами и сдобою всех видов застенчивого и улыбчивого гостя, неловко поправляющего пенсне на шнурке, всегда совершенно некстати сползающее на самый кончик его округлого носа. |
