— А что, любезный Иван Владимирович, правда ли, что ездили Вы прошлым летом в Одессу, на раскопки древностей, и нашли там какую то камею, изображающую прелестную древнюю гречанку? — Варенька ловко приподняла в пальцах хрупкое блюдце и протянула его своему визави, взглянувшему на нее тотчас благодарными, подслеповатыми глазами.

— Не на раскопки, Варвара Дмитриевна, что Вы, вовсе нет! Какой с меня археолог! Доктора от переутомления и болезни глаз предписали тогда мне морские купания.

— А попутно еще наш господин ученый среди тех гречанок себе невесту приискивал, — усмехнулся в пышные седые усы Дмитрий Иванович. — Не древнеклассических, разумеется, а новейшей формации, которые, не могу сказать, чтобы пользовались особо хорошей репутацией по головной части. Глупы несносно, как и все женщины! Исключая тебя, Варюшенька, — Дмитрий Иванович ласково-снисходительно похлопал дочь по руке, прищурил красивые глаза и засмеялся своим неприятно-скрипучим, деревянным смехом.

— Папенька, я ведь тоже особо умом не блещу. Всего лишь пению в Италии обучалась, а италийскую эпиграфику и не пойму, если Иван Владимирович не растолкует, что все сие значит. Как Вы думаете, Иван Владимирович, можно ли те эпиграммы италийские да положить на музыку?

— Отчего же нет, Варвара Дмитриевна? Поют же Катулла, Вергилия, Тассо? И эпиграммы сии музыке очень подвластны. Только коротки больно! Четыре строки, от силы — шесть. Мало нотам пространства, только разбегутся. Как волны в прилив…

— Странная у Вас душа, Иван Владимирович. Не сухая. Вот море в строфах слышите, — Задумчиво протянула Варенька. — И я вспоминаю море без конца, как на пруд наш большой смотрю! Волны там тоже есть, только мелкие. Ежели напились Вы теперь чаю, пойдемте к пруду, полюбуемся ивами? Они в воде почти утонули. И жаль, что я не рисую, так и просятся ивушки на акварель! Нежную, мягкую.

— Что это ты, голубка, Варенька, куда же Ивана Владимировича в жару-то зовешь? От воды одни оводы да мошкара! — вскинулась, было, Мамака, но тотчас же осеклась под пристальным взглядом Иловайского, махнула рукой:

— Идите, ладно уж. Только плечи шалью покрой. Обгорят еще. А на той неделе, в середу концерт ведь у тебя в доме директора консерватории, не хватало еще, чтобы жар с плеч, да и на горло перекинулся!

— Мамака, милая, полно! — Варенька, прищурившись, снисходительно пожала этими самыми покатыми, оголенными плечами, с которых еле видимым облачком слетела пудра. Бархотка на голубой ленте, плотно обхватившая шею, слегка качнулась в такт ее порывистому движению. — Ведь и Вы считаете мое пение только лишь забавою, как и папенька! Что Вам неаполитанские рулады мои? Так балуюсь, ретивое тешу. Самолюбивая барынька! Залила весь дом соловьиною трелью, а что в ней проку? Красота скоро блекнет, а в звуках — тем более. Признайтесь, ведь так Вы думаете? — Тонкие длинные пальцы Вареньки нервно коснулись бархотки. За столом повисла напряженная тишина.

Александра Александровна откинулась на спинку садового плетеного кресла, сжала губы в тонкую линию:

— Горда ты больно! Слышала бы тебя покойница мать! Сколько денег на профессоров италийских да немецких ушло. Славно, что хоть не зря! Сердце замрет всегда до выси Небесной, как поешь ты, Варенька, вот еще умягчил бы Господь гордость твою, хоть малость!

— А Вы молитесь, Мамака, милая, может, и умягчит! — Варенька дернула округлым подбородком, скулы ее зарумянились. — Идемте, Иван Владимирович, я вот только сейчас, веер возьму! Она скрылась в доме, шурша атласом, как блистательное, стремительное видение. Иван Владимирович, тяжело дыша и сжимая в неуклюжих пальцах спинку садового кресла прошептал напряженно, стараясь замять неловкость:

— Варвара Дмитриевна, как все артистические натуры, чересчур нервна-с.