— Я бы надеялся на добровольные пожертвования и меценатство, Варвара Дмитриевна. В России много людей, истинное искусство ценящих…

— Хорошо бы Вашими устами, да до небес! А то мне вот кажется, что кроме Государей да Государынь российских и нет в стране у нас меценатов. А народу… Нужно ли ему искусство? Я даже в Италии, во Флоренции, видела одного лаццарони, забредшего случайно в галерею Уффици. Так вот, он плюнул в сердцах на пол, и выбежал, закрывши глаза прочь, увидев в одной из зал статую обнаженной Киприды или Венеры Калиппигийской, не упомню точно.

— Народ во многом еще, что дитя неразумное. А просвещение Варвара Дмитриевна, по словам императрицы нашей, Екатерины Великой, — дело всегда и везде совсем неспешное.

— А разве же оно не в крови у народа должно быть, поклонение красоте? Ведь я даже не о немце Вам говорю! Это же итальянец! — Варенька взмахнула веером, словно хотела всплеснуть руками и он раскрылся наполовину, вторя ее искреннему, горячему недоумению.

— Уж и не знаю, Варвара Дмитриевна, как Вам и отвечать! Середины золотой в том ответе не найдешь. — Подхватив Вареньку под руку, Иван Владимирович двинулся осторожно, словно с драгоценною ношею, вдоль березовой аллеи, вниз, к пруду. Тотчас пахнуло свежестью, тиною и еще каким-то едва уловимым ароматом, может быть, водными лилиями, кувшинками, розовато белые и желтые лепестки которых с нежнейшими прожилками, начали уже чуть смыкаться от жары.

— Да, может быть, Вы и правы! — пожала плечами Варенька и заговорила о другом. — А слышали Вы, Иван Владимирович, намедни репетиция состоялась в Малом театре, новой оперы Петра Чайковского, по пушкинскому «Евгению Онегину», а дирижировать на премьере будет даже сам Николай Григорьевич Рубинштейн? В газетах волнение страшное сделалось, критики все наперебой пишут свои мнения, в крайности всякие впадая, даже и говорят, что вовсе «Онегин» не музыкален. Как же такое можно заявлять, помилуйте-с, ведь там каждая строфа на ноты так и просится, рифмы так и поются!!

— Варвара Дмитриевна, увольте, я не музыкант, и достоинствах творения Петра Ильича судить никак не могу-с, а вот, ежели пожелаете, клавир оперный Вам достать через салон нотный попытаюсь…

— Правда ли? Премного Вам буду благодарна, милейший Иван Владимирович! — Лицо Вареньки опять вспыхнуло румянцем, он и вообще как то удивительно шел к ней, красил ее нежные, тонкокожие щеки, скулы, да и глаза ее вспыхивали ярче от сияния алого, золотистая искра в них четче тогда виднелась.

— И не за что благодарить, сударыня! Просто есть у меня в том салоне знакомый приказчик, попрошу, может, он соблаговолит оставить для Вас один альбом с клавиром. Сыграете потом мне, профану, как нибудь вечерком, мне ведь недосуг попасть будет в Петербург, на премьеру.

— В середу, к Антону Григорьевичу, на концерт мой пожалуйте, прошу, — Варенька внезапно крепко сжала руку Цветаева. — Мамака уже давно для Вас один билет отложила. Я там буду исполнять романс старинный «Терем дивный стоит» на стихи графини Ростопчиной, специально для Вас отбирала… — И, знаете, Иван Владимирович, я, пожалуй, что и согласна стать Вашею женой, если только Вы не боитесь, что музыкою Вас залью и италийским Вашим эпиграммам она как-то мешать станет, наравне с моим прошлым? — Варенька потупила ресницы долу, орехово-золотистый прищур ее глаз померк. — Надоело мне прошлым жить, а Вас, знаю, и чувствую, уважать смогу от всего сердца, у Вас душа щедрая, солнечная. Под стать моей.