|
Легко, певуче, не надсадно. Она вот только что, сейчас, недавно, сделала свой самостоятельный шаг во взрослую жизнь — стала невестою, но в сердце ее царило вместе со смутною радостью еще и смятение, легкое волнение горделивой души, и сомнение в сердце чужом, том, что любит ее, похоже, без памяти. Любит. Но сможет ли понимать? Эту загадку ей еще надобно будет разгадать. Всею жизнью своею. И, словно торопясь поставить первую букв, точку, первый нотный знак — птицу-бекар, первую «до» или первую певучую «ре» своей собственной, избранной окончательно Судьбы, Варенька летела по тропинке вниз, к дому, словно пугливая, среброголосая, прелестная птица-иволга, раскинувшая удивительную красоту оперения своего в лучах солнца, нежно проникающего сквозь тонкие, продолговатые листья ив, утонувших в овально-прудной, зеркальной глади…
Часть вторая
…Зеркала, зеркала… Ах, опять они обманывали ее нещадно! Казалось ей, что во времена первой беременности не было на лице ее таких синих кругов-подглазьев, не так вострился нос, и на щеках не было столь неприглядных желтовато-коричневых пятен, а все же, когда у псише хорошилась, Иван Владимирович, в комнату входя, за плечи обнимал, и целуя в голову говорил, что «красота в их семье — цветет, недаром и фамилия — таковая». Он хитро подмигивал, подхватывал на руки дочь Лёру — Валерию, счастливую своим «до-семилетьем», в пене муслина и батиста, милую, уменьшенную копию матери, прелестную до невероятия, кружил по комнате, напевая какую то незатейливую итальянскую песенку. А потом они с Лёрою начинали танцевать польку-бабочку, смешно припрыгивая, кружась и хлопая в ладоши. Варенька смеялась глядя на них, и тоже начинала танцевать в такт их движениям, танцевать только руками и плечами, головою и шеей, так что вся колыхалась в своем щегольском кружевно-муслиновом, просторном капоте, облитом, как всегда, кораллами или тонкими нитями золотой канители или жемчуга. — Уймись, голубка! — осторожности ради махал в ее сторону рукою муж, а она продолжала смеяться, обмахиваясь платочком, и «пританцовывать» плечами, руками и глазами в своем покойном кресле: — Ах, уморили Вы меня, милые дружочки! Как славно с Вами поплясать! Велите уже няне или кому из горничных самовар подать: за такое старание Лёра заслужила пряник тульский, а ты, Ванечка, глазури полное блюдце, хоть и неверно вы первую ноту взяли в песне неаполитанской, неверно, надобно было выше… — Ну, ты, соловушка наш строгий! — по прежнему блестя глазами, Ива Владимирович осторожно целовал жену в голову, боясь нарушить искусную высокую прическу, — уж не суди нас, дилетантов строго! А от чая я отказываюсь, ведь сей же час бегу к Мальцеву, оттуда — представляться в канцелярию, к губернатору, Великому князю Сергею Александровичу: реляцию писать о проекте музейном, а уж потом, к обеду, надеюсь быть. Не обессудь, Варюша, ведь еще и переписки у меня — полон стол! — Я ведь на столе твоем почту-то немного разбирала, на десяток писем смогла ответить, а в других — твоя большая консультация нужна, мой друг, — взмахивая, с досадою, слегка полноватою белою рукой, с неизменными кораллами на запястье, отвечала ему она. — Ну что я могу понимать в керамиках и терракотах разных? И немецкий профессор пишет что то о саркофаге Озириса, плохо поняла в конце, язык не особо знаю. Мозаика флорентийская, фрески Джотто, это — пожалуйста, а вот ундины готские мой нрав не трогают. Солнца в них нет. Холодные они. — Ах, ну как же ты пристрастна, Вавочка! — мягко, со смешком, возразил Иван Владимирович. — К музыке немецкой ведь не столь уж равнодушна! Мейербера уже который вечер разбираешь по нотке, а Шуберта так поешь, что люстра в красной комнате звенит, не переставая! — Так то Шуберт, а не Лорелея какая-нибудь из мрамора или малахиту зеленого! — отвечала она, осторожно оправляя мужу тугой крахмальный ворот парадного сюртука. |
