Евлампьев не ошибся. Телеграммы при этом принесли сразу обе. На одной время приема стояло 10.30, на другой – 13.50.

Черногрязов прислал, как обычно, стандартный, консервированный текст – «Поздравляю… Желаю…»; Хватков, как обычно же, написал без всяких условностей и не экономя на предлогах: «Жить долго хорошо светло плевать на жлобов летом собрать бочку грибов».

В прошлый свой приезд, минувшим летом, он уговорил Евлампьева пойти с ним за грибами, точнее – поехать; выехали с вечера, всю ночь не спали, Евлампьев еле притащился домой, но с полной, выше краев, корзиной.

В комнате за столом Федор с Виссарионом обсуждали отношения с Америкой. Впрочем, обсуждал один Федор, Виссарион же, глядя на него, говорил с обычной своей мягкой улыбкой:

– Я ничего не решаюсь прогнозировать, Федор Павлович. Я ведь не специалист.

– Так а я специалист? – усмехался, шуря глаза, Федор.Ты свое мнение скажи.

– Ну, как я говорить свое мнение буду, на чем оно основываться будет?

– Что, Леня, телеграмма? – спросила Евлампьева сестра. – Странный он какой, этот твой бывший подчиненный,сказала она, прочтя поздравления.«Плевать на жлобов, летом собрать бочку грибов»… Как то даже фамильярно, знаешь ли. Все таки у вас разница в возрасте.

– Да он, действительно… хотя это у него не фамильярность… – Евлампьев хотел было объяснить ей, что такое Хватков, но передумал: в одном слове не выйдет, а десять ни к чему.

Маша с Еленой принесли первые тарелки с горячим. От котлет еще шел пар, и запах был остр н будоражаще крепок.

Когда снова все собрались за столом, Евлампьев взял свою рюмку и поднялся:

–Позвольте теперь мне…

Он говорил то, что у него было на сердце: о том, что он любит всех, счастлив всех видеть здесь, за столом, а выходило, видел он, взглядывая на себя со стороны, так же трафаретно и плоско, как и у сына, и у сестры… но что же было делать…

Все шло своим чередом, как всегда. За горячим последовал небольшой перерыв, в который посмотрели по телевизору конец хоккейного матча чемпионата страны, затем – чай с домашними сладкими пирожками, небо за окном густело, наливалось синевой, и в какой то миг совсем темно сделалось в комнате, и включили свет.

На улице, когда вышли проводить до трамвая троллейбуса дочь с зятем и Галю с Федором, стояла уже полная ночная темнота, неслась в редких прозрачных тучах луна, в прорехах облаков светились звезды.

У земли начало подмораживать, но в воздухе пронзительно свежо пахло талой водой. Евлампьеву вспомиилось то его дневное состояние светлой умиротворен. ности, когда он шел с бутылками из магазина, и он опять подумал, что все как обычно в нынешний день его рождения, как всегда, и это ему знак, что по обычному пройдет и наступивший шестьдесят четвертый его год…

        4      

– Тебе какой то Слуцкер звонил, – сказала жена.

Евлампьев только что вернулся с утреннего обхода магазинов и пришел на кухню разгружать авоськи. Он с юности любил авоськи – за то, что, отправляясь в магазины, можно сунуть ее в карман и идти вольно, с пустыми руками, и сколько Маша ни убеждала его брать с собой сумку, с которой, по ее, было удобнее и в которой не так все мялось, привычке своей Евлампьев не изменял.

– Слуцкер… хм, Слуцкер… – бормотал он, выставляя на стол бутылки с молоком, баночки сметаны, пакеты крупы, выкладывая сверток с колбасой.Что то не вспомню. А что говорил?

– Да ничего,   сказала Маша.– Спросил, есть ты или нет, извинился и пообещал снова позвонить.

Она сндела на табуретке у стены, на глазах у нее были очки, в руках книга; когда Евлампьев пришел, она читала, облокотившись о стол, далеко отставив книгу от себя, он узнал этот аккуратный маленький серый томик – Пушкин, старое, довоенное, середины тридцатых годов издание, купленное ею еще до их знакомства и которым она очень дорожила, не продала даже в самые тяжелые месяцы сорок второго, оставшись с полуторагодовалой Еленой практически одна…

– А, Слуцкер! – вспомнил Евлампьев.