Все месяцы после лечения в психиатрической клинике Ева жила в доме у залива, который я купил для неё — она всегда мечтала «пить кофе по утрам, глядя на ласковое море». Моря у нас нет, и заливы не ласковы, но вода есть, и я надеялся, что эти перемены в её жизни помогут.

Не помогли. Она не подпускала меня к себе, вычеркнула из своего мира, поэтому я был вынужден заботиться о ней на расстоянии: оплачивать счета и следить за тем, чтобы растворившаяся в семье и детях Лурдес регулярно находила время на свои визиты.

Увы, я остался только персонажем в скрытом мире самого главного в моей жизни человека: у меня есть история и лицо, но мне запрещён вход. Ева больше не видит людей, способных причинить ей боль, напомнить о том, что с ней случилось, отчего она так тщательно закрылась, и о чём молчит.

И вдруг меня «впустили»: наглухо закрытая до этого дверь приоткрылась. Это случилось неожиданно, но, по мнению Лурдес, закономерно: со мной произошла беда — авария. Я покалечился и опустился на несколько ступеней ниже в воображаемом мире, где отсутствие способности ходить становится моим проходным билетом в «запретную зону».

Ева заботится обо мне. Ухаживает, отдаваясь своим обязанностям со всей серьёзностью. Мы не врали о моих ногах: в её сознании больничная коляска «породила» моё увечье. И оно настолько для неё реально, что даже если я забудусь и дёрну «неживой» ногой, Ева этого не заметит. В её скрытом от всех мире мои ноги мертвы, а мне нужна её помощь. Поэтому я рядом. Поэтому днями напролёт не вылезаю из проклятой коляски.

Я заставляю себя верить, что у Евы не шизофрения, у неё — посттравматическое психотическое расстройство, которое может либо пройти, либо усугубиться и стать шизофренией. Поэтому буду инвалидом ровно столько, сколько потребуется. Буду позволять заботиться о себе и страдать от беспомощности, отращивать на голове волосы и терять мышцы, но дождусь того момента, когда настоящая Ева вынырнет из своей норы: я схвачу её обеими руками, сожму и не отпущу обратно. Никогда уже не отпущу.

Все вокруг считают, что я совершаю «благородный» поступок: тётка, Рон, Лурдес и даже Мелания. Но ни черта, в таком случае, они обо мне не знают: я здесь не по причине благородства. Вернее, в первую очередь не по этой причине.

Я люблю её.

Сложно объяснить силу и глубину этого чувства: оно не игривое, не страстное и не бурлящее, как когда-то в юности, не вызывающее головокружений и биения сердца, норовящего разорвать грудь. Оно как древнее дерево в засушливой местности, глубокими корнями тянущееся к воде. Все вокруг умерли, а оно упорно живое и будет жить, потому что слишком глубоко вросло в землю. Там есть вода, много воды, хватит обоим.

А Ева как засохшая ветка: она есть, очертания те же, но жизни и цветения нет.

Одни происшествия и события дают мне надежду, другие отбирают.

Страшнее всего стало, когда Ева пожаловалась Лурдес на Меланию, «обобравшую меня до нитки и лишившую сына». Это жутко, но ещё ужаснее то, что в выдуманной реальности Еве угрожают и продолжают играть с ней в игры. Значит, в ней уже не так комфортно. Значит, она либо вернётся обратно к нам, реальным людям, ко мне, давно разведённому и не видящему сына только потому, что это временно недоступно из-за моего проекта «Вернуть Еву любой ценой», либо нарисует новую, и я потеряю её окончательно.

Ева и Мел ни разу не встречались со школьных времён. Мел никогда не говорила мне, что родила ребёнка не от меня: мы развелись потому, что не нашли в себе сил тянуть и дальше то, что изначально не стоило и начинать. Наше имущество разделено согласно закону, как и опека над сыном. Мел не только не препятствует нашим встречам, но и поощряет их, уверенная, что Дариусу нужен отец. Нужен я.

Но я полон надежд: забирая меня из больницы, Ева повезла меня не в свой просторный новый дом на берегу залива, а в изрядно уже запущенный родительский.