Мне не хватает выдержки смотреть в её глаза. Силюсь, но у меня не получается: моим собственным зрачкам слишком больно, их будто обжигает её страданием, обидой. Сердцу моему больно, груди, мышцам, коже. Но я принуждаю себя: «Сделал — отвечай. Тяни, вытягивай. Вас обоих».

— Если вывел, откуда тогда эта? — спрашивает так тихо, что её вопрос я едва могу расслышать.

— Сделал новую.

— Зачем?

— Не смог жить без неё.

Теперь она плачет в моих руках. Беззвучно, бесшумно, только вздрагивает и быстро-быстро дышит.

Я прижимаюсь губами к линии роста волос на её лбу: знаю, как она любит, когда я ласкаю её именно в этом месте. Всегда расслабляется, отпускает напряжение, отдаётся, доверяет. И в этот душераздирающий момент я испытываю безмерное желание утешить, утолить сжигающую её боль из-за моего предательства, потому что отвернуться от того, кто тебя любит — это и есть предательство. Но парадокс в том, что я только теперь оказался способен до конца осознать и прочувствовать, что именно сотворил с ней: не могло подобное произойти с Мел или любой другой из тех женщин, кого я успел познать в своей жизни. Именно с Евой закономерно должно было случиться именно то, что случилось, потому что только её я по-настоящему любил, ни чем и ни в чём не ограничиваясь. Она была одета в эту любовь в течение года: я укутывал её, заматывал, словно в шаль, оберегая от всего, что могло бы огорчить, обидеть, расстроить. И я оказался единственным человеком, кто сумел любить Еву так, как ей всегда было нужно, с самого её рождения: безусловно, безгранично, безутешно. Она не просто привязалась ко мне, она проросла в меня… или я в неё, не знаю. Но существовать отдельно от меня она не смогла. И не может до сих пор.

Закрываю глаза, прижимаю её тело к себе покрепче и пою… Чушь какую-то, несуразицу без музыки и без рифмы. Обрывки давно забытых песен, припевы в основном.

— Не пой! — выдыхает, но в её голосе я слышу смех.

Пусть он сквозь слёзы, но, всё же, это смех. Немного неуклюжей радости для моей Евы. Единственной женщины, которую я когда-либо любил, люблю или смог бы полюбить.

— Ты — мой Ооопиууум… — тяну нараспев. — Моя единственная любииимая… Моя Еееваааа — моя дееевочка…

Сегодня плохо, завтра хорошо. Тот же берег, тот же пляж, дом и песок. Но Ева другая: мягкая, счастливая, топящая меня в своей улыбке. Она на песке, я нависаю над ней, и моя правая неутомимая рука ласкает её нежное бедро. Я хочу целоваться в губы, но у неё сегодня игривое настроение — тянет меня за волосы в обратном направлении, не давая приблизиться. Я ей подыгрываю, но хочу доказать, что боль меня не остановит. И когда наши губы, наконец, соприкасаются, это уже не просто поцелуй, это — наша жизнь. И пальцы в моих волосах больше не тянут, они прижимают меня к ней, к моей Еве.

Я знаю, как заставить её дышать чаще, как вымолить «тот самый взгляд», и делаю это:

— Любимая…

Глава 42. Болезнь

Мы могли бы никогда об этом не узнать. И, наверное, в жизни так и случается: многие истины оказываются открытыми лишь по воле случая. Как это было у нас.

Итак, мы могли бы никогда об этом не узнать, если бы не болезнь.

Евина болезнь.

Мы в Ванкувере, приехали впервые за последний год. С тех пор как Мел согласилась привозить ко мне Дариуса сама, надобность в перелётах отпала.

Ева лежит в госпитале на обследовании. У неё обнаружили опухоль в почке, но нам повезло — стадия начальная и шансы на полное выздоровление максимальны.

Ева ни на что не жаловалась, жила как обычно. Так же с аппетитом ела, так же хорошо спала, так же радостно улыбалась по утрам. И вечерам.