— Боже, Ева… — Дамиен почти истерично смеётся, наклонив голову и закрыв глаза рукой. — Только ты способна думать о подобных вещах в такие моменты!

Его смех похож на выброс энергии — с чувством и от души. Он как гигантский молодой вулкан, который слишком долго сдерживался, и вот, наконец, его прорвало, и полилась раскалённая лава.

Пусть смеётся, пусть ему станет легче. И мне когда-нибудь станет легче. Наверное.

— Ева… — выдавливает сквозь смех, затем, успокоившись, косит в мою сторону своими бунтарскими глазами, — знаешь, а ты права! О чём ещё говорить, если не об этом. Особенно, — делает паузу, подняв палец кверху, — сейчас! Когда выйдем отсюда, я тебе покажу, в чём именно я себе отказывал!

И взгляд хитрющий. Сейчас, в лучах яркого солнечного света, редкий случай, когда можно видеть настоящий цвет его глаз — зелёный. И эта зелень обещает очень многое. Настолько, что где-то в недрах меня, в самой что ни на есть глубине, поднимается волна. Да что там! Это больше похоже на цунами. И мне не до смеха и не до шуток — я хочу его. Причём, как уже заведено, прямо здесь. И желательно прямо сейчас.

Дамиен мгновенно улавливает мой настрой:

— Дома! Дома я буду делать с тобой ужасные, грязные вещи. И ты будешь умолять меня остановиться… можешь, кстати, подумать над своим safe word, — в этот момент его глаза так натурально сощуриваются, будто он собирается съесть фунт своего любимого мороженого с арахисовым шоколадом.

— Что, — говорю, — у проституток своих научился?

Он мгновенно трезвеет, игривость и страстность сменяются раздражением:

— Ева! — почти кричит.

— На меня нельзя повышать голос: я тут больная лежу. И мы в госпитале, между прочим. Скажи-ка лучше, а с НЕЙ ты был как со мной — ванильным или как с проститутками — диким?

Скорее всего, я дура, раз задаю такие вопросы. Но я в последнее время совершенно разучилась сдерживаться. Когда ты болен, а рядом есть близкий, во всём потакающий и сдувающий всякую пылинку с тебя человек, да ещё если он и любит настолько слепо, как Дамиен, ты становишься разбалованной и начинаешь дерзить.

Но с Дамиеном такие номера не проходят:

— Ева, — и это «Ева» произнесено как судебное постановление, — ты сейчас закрываешь эту тему и больше никогда её не поднимаешь!

Он резкий и жёсткий. Безапелляционный. Но я всё-таки в тысячу раз слабее его, причём во всех смыслах, поэтому он быстро смягчается:

— Я же не думаю о твоём придурочном «Хуане» с маленьким членом! Вот и ты не думай о том, о чём глупо думать.

И ещё через секунду, снова поменявшись в лице, искренне и заглядывая в самую глубь меня, с чувством признаётся:

— Ева, я чуть не сдох, когда отец сказал о твоей свадьбе!

Максимально приближает своё лицо к моему, но сохраняет дистанцию, чтобы иметь возможность чётко видеть глаза:

— Знаешь, как тяжело осознавать, что детство в прошлом, и Ева выходит замуж не понарошку, а по-взрослому? С печатями и спальней? Я даже не знаю, что было больнее: первое или второе! В ту ночь я впервые попробовал героин, Ева.

— Помогло?

— Нет.

Возвращается в своё прежнее положение и отводит глаза.

— Ты хотел быть первым и последним, — вспоминаю вслух и чувствую, как слёзы ползут по моим щекам.

— И был бы, не случись того, что случилось, — отвечает, не поворачивая головы.

Да. А ещё у нас был бы большой дом у реки и чёрная плитка в ванной. И пятеро детей. И две собаки. И кот с колокольчиком на шее. Большой бассейн в виде восьмёрки и теплица, чтобы выращивать для детей безопасные овощи и ягоды.