Она смотрит на свои вывернутые кверху ладонями руки, а я на неё. Помню, однажды она рассказывала мне о невербальных жестах, и эти ладони, открытые моему взору, должны говорить о её доверии и желании говорить.

— Как ты? — спрашиваю, улыбаясь.

Да, я улыбаюсь, как последний идиот. Как иуда, воочию увидевший ангела. Спустя годы, пережив столько всего, ломая себя всеми доступными средствами, выжигая то, что так упорно не желало умирать, я всё так же млею, глядя на неё. Всё так же вспоминаю, где именно у меня расположено сердце, и поражаюсь тому, как усердно оно пытается раздробить мои рёбра, чтобы… чтобы что? Чтобы убить меня и прекратить эту ломку? Чтобы влепиться в её грудную клетку и обнять уже, наконец, то другое сердце?

— Дамиен…

Боже … Господи, зачем ты дал ей этот голос? Зачем сделал меня таким зависимым от него? Зачем?

Несколько звуков, всего лишь моё имя, и я готов упасть на колени. Готов целовать её руки и не только их.

Стараюсь видеть в ней просто женщину, просто сотрудника, пришедшего по какому-нибудь очень важному делу. По вопросу нежелания моего главного актёра сниматься, например, в наполовину отснятой картине. Я должен сосредоточиться, сфокусироваться на проблеме…

Её каштановые волосы распущены, и мои мысли рвутся к памяти, всё ещё хранящей их запах. Руки помнят их мягкость и ощущение шёлка, рассыпанного на пальцах. Я пропускал эти пряди сквозь них сотни раз, когда мы занимались любовью. Тысячи раз, когда мы целовали друг друга.

Я не хочу смотреть, но всё равно вижу её губы. Те самые, которые до сих пор сводят меня с ума, вкус которых я столько раз пробовал своим языком, и вот уже годы напролёт стараюсь забыть. Изо всех сил пытаюсь не думать о том, что другие губы, которые целую каждый день, не те. Заставляю себя чувствовать то, что должен, обязан, потому что муж.

Ева видит мой взгляд, застрявший там, где ему не следует быть, и нервно сглатывает. Я отворачиваюсь, усилием воли переключаю внимание на монитор, стирая запретные образы из памяти, давя желание рвануть, перевернув этот чёртов гламурный стол вместе со всем содержимым, подлететь к ней и целовать, целовать, целовать. Прижаться к её губам своими, раздвинуть их и…

— Дамиен… — вновь пытается начать разговор.

— Да, Ева, я слушаю, — мой голос официален.

Я профессионал. Давно уже. Редко что может выбить меня из колеи, да почти ничто. Только Ева… но даже она теперь не самое важное в моей жизни.

— Дамиен, я… люблю тебя!

Если бы эти слова были сказаны при иных обстоятельствах, у меня бы, наверное, случился инфаркт. Но в данную секунду, в этом отрезке моей жизни я жду их меньше всего.

Отрываю невидящие глаза от монитора, стараюсь собрать разбежавшиеся мысли в одной точке, сфокусироваться и понять, что происходит:

— Что случилось, Ева?

— Ничего. Я просто… должна была сказать тебе об этом. Чтобы ты знал.

И спустя мгновение добавляет, вымучивая улыбку:

— Да, просто хотела сказать.

Встаю. Встаю, потому что зуд в теле не даёт сидеть. Набираю в грудь воздуха, медленно выдыхаю, надеясь, что за это время найду подходящие слова, но это… не так просто. Нет ни одной, ни единой, чёрт возьми, идеи!

А она смотрит на меня в упор. Ждёт.

— Ева… Ева, я женат. У меня семья, понимаешь?

— Да, конечно, Дамиен.

Господи, опять это её «Дамиен»! Если б только можно было запретить ей в принципе произносить моё имя, было бы легче. Намного легче.

— Я всё понимаю, слишком много времени прошло. Слишком, — соглашается, а на лице мука.

Её словно ломает. И я не знаю, какими должны быть мои слова и действия:

— Не в этом дело…

Меня разрывает изнутри, рвёт на грёбаные ошмётки.