- Зря ты эту фотографию в открытую на стену повесил, - сказал он Диме.

- Это почему же?

- Мужичок-то, который лошадку под уздцы держит, исчез бесследно.

- А я здесь причем?

- Я как раз и хочу узнать в подробностях: причем здесь ты.

...Казарян вошел в битком набитую холуями режиссерскую комнату съемочной группы и - патриарху все позволено - невежливо распорядился:

- А ну, все отсюда! Мне с вашим режиссером один на один поговорить надо!

Холуи разом посмотрели на своего режиссера - как, мол, быть? - но режиссер на них не обращал внимания. Он улыбался Казаряну. Холуи вымелись.

- Излагай, Суреныч, что надо, - предложил режиссер.

Казарян уселся за его стол (режиссер, как большой художник, валялся в кресле), смел со столешницы тыльной стороной ладони только ему видимые крошки и спросил грустно:

- Дрюня, ты - дурак?

- Хорошо начинаем разговор, - отметил режиссер.

- Закончим его еще лучше, - пообещал Казарян.

Семен Афанасьевич Голубев, слушая Смирнова, то собирал свой роток в куриную гузку, то, не раскрывая губ, раздвигал его в идиотское подобие улыбки.

- Ты же профессионал, Сема, зачем же надо было так следить на квартире Олега? - горестным вопросом определил главную промашку своего собеседника Смирнов.

- Не было никакого журналиста, и, следовательно, моей ошибки не было, - раскрыл свой нервический рот Голубев. - Разговор ни о чем, милиционер.

- Ошибаешься, Сема. Журналист был потому, что в редакции газеты имеется вариант его статьи, в которой, как гипотеза, рассматривается существование организации, сильно смахивающей на вашу. Ну да, Олег перекати-поле, человек без корней. Но не бомж, столь любимый вами человеческий тип, Сема. Так что был журналист Олег, и есть его статья. Стоит только всерьез начать разматывать гнусную историю его ликвидации, и эта история вкупе со статьей станет сенсацией для демократической прессы.

- А ты еще спрашиваешь, зачем я наследил, - усмехнулся Голубев.

- Лично самому идти надо было?

- Нет у меня людей, которые могли бы квалифицированно с бумагами разобраться.

- А у тебя большой опыт, приобретенный во времена борьбы с диссидентами, - догадался Смирнов. Что собираешься делать, Сема? Хозяйка-то квартиры опознает тебя на раз, два, три.

- Будешь шить мне убийство этого журналиста?

- И убийство Алексея Борзова. И убийство Сергея Воропаева, и убийство подручного твоего конюха-мальчишки...

- Алиби у меня, милиционер. По всем перечисленным тобою случаям.

- Ну, естественно, на кой ляд самому стрелять! Но ведь есть и такой вид преступления, как организация убийства. И здесь ты не отвертишься. Взятый за рэкет Вячеслав Калинов уже рассказал мне, что операцию с Алексеем Борзовым разрабатывал ты, - не сдержался Смирнов, рявкнул: - Ты, паскуда!

- Рассказал, а не показал, - спокойно разобрался в нюансах Голубев. Большая разница.

Виктор утомился, обрабатывая Федора так, чтобы ни на лице, ни на теле известного эссеиста не было следов насилия. Последний раз врезал - как точку поставил - ребром ладони по почкам, кинул тряпичного Диму в кресло и сам устроился напротив. Отдыхать. Быстренько отдохнул и спросил:

- Будешь давать показания?

Не мог сейчас отвечать на вопросы Дмитрий Федоров. Он плакал от боли, размазывая слабой рукой по искаженному лицу слезы и сопли. Брезгливый Виктор не в силах был наблюдать эту постыдную и отвратительную картину. Он поднялся, прошел к окну и стал смотреть, как существуют на улице простые советские люди. Люди существовали нормально. Отметив это, Виктор вернулся на место, по пути яростно отфутболив изящный низенький китайский стульчик, о который больно ударился. Стульчик взлетел и упал, сломав себе ножку.

- Зачем же вещи портить? - подал голос Дима.

- Вещи - это что! Я тебя так испорчу, что кинематографическая общественность не узнает! - пообещал Виктор.