– Ты желанна мне, звёздочка моя, – убеждала она ласково.

– Как можно желать горбунью? – с горечью отворачивалась супруга.

– Я не вижу твоего изъяна, – шептала Смилина, завладевая её рукой и покрывая поцелуями каждый пальчик. – Потому что на старости лет умудрилась влюбиться вдребезги. Я уже начала забывать, что это такое – женщина на моём ложе… Но ты мне напомнила. И ежели тебе это так важно, то… Пой, моя красавица. Пой!

И заструилась песня, с каждой строчкой которой Горлинка преображалась. Она пела, а Смилина покрывала поцелуями её распрямившуюся спинку и играла тяжёлым белым золотом её волос. Руки оружейницы стали слишком жёсткими для любовных ласк, и она ублажала каждый вершок тела супруги ртом. Пока Горлинка пела, Смилина не могла целовать её в губы, но ниже тоже было много прекрасных местечек для поцелуев. Например, трогательные ямочки под ключицами.

– Ой, я не могу петь, ты меня щекочешь, ха-ха-ха! – ёжилась супруга, и её смех раскатывался серебряными колокольчиками.

Смилина и сама смеялась. Самое жаркое, самое влажное и сладкое местечко для поцелуя она уже выбрала. Но перед проникновением она долго щекотала там кончиком языка, доводя Горлинку до смешливого исступления. Супруга не пела, она хохотала колокольчиком, но горб не возвращался.

– Похоже, смех для тебя – такое же лекарство, как и песня, – заметила Смилина.

В заветный миг проникновения Горлинка ахнула и выгнулась, чего никогда не смогла бы сделать с горбиком. Так нашлось третье «лекарство».

Изяслава нередко наведывалась к ним в гости, и Горлинка пела для неё – много и с удовольствием. Гости её всегда напрягали, но княгиню она искренне полюбила и радовалась её посещениям. Впрочем, Изяславой нельзя было не плениться: её смешливое, напористо-жизнелюбивое обаяние так и окутывало, так и подхватывало в объятия. С кошачье-изящной обходительностью она выказывала Горлинке своё восхищение – всегда изысканно, учтиво, не переходя границ. На княжеских приёмах Смилина бывала в основном без жены: если к жительницам Кузнечного Горлинка привыкла и не боялась, даже когда те собирались целой толпой, то множество гостей в малознакомом месте действовало на неё гнетуще. По этой причине Изяслава, желая услышать её пение, сама навещала дом Смилины.

– Пусть будет так, как тебе удобнее, милая Горлинка, – говорила она. – Твоё удобство для меня превыше всего.

Однажды во время такого посещения Горлинка была особенно весела, пела с задором и искоркой в очах, чем безмерно восхитила княгиню и её дружинниц. Они просили её петь ещё и ещё, и она не могла им отказать. Смилину снедало беспокойство за супругу – не утомит ли её пение с такой самозабвенной отдачей; ещё вчера Горлинка устало пряталась от всех в сумраке опочивальни, но к приходу Изяславы взяла себя в руки, принарядилась и вышла. И тревога оружейницы оказалась не напрасной. Горлинка вдруг посреди песни зашаталась, её голос дрогнул и оборвался. Изяслава вскочила и первая бросилась к ней.

– Горлинка, что с тобою? – Княгиня подхватила певицу и передала из рук в руки обеспокоенной Смилине. – Сестрица, твоей супруге нездоровится?

Смилина отнесла Горлинку в опочивальню и уложила. Склонившись над нею, оружейница всматривалась в болезненно побледневшее, утомлённое лицо жены. Рука Горлинки покоилась на животе, а в очах проступало тёплое умиротворение, и сердце Смилины ёкнуло в радостной догадке.

– Счастье моё, ты…

– Да, – прошелестели улыбающиеся губы Горлинки. – Иди, успокой государыню: она так встревожена за меня…

Покрыв её лицо, шею и руки бестолковым градом поцелуев, Смилина на подкашивающихся ногах побрела к княгине. Та расхаживала в трапезной из стороны в сторону, а завидев оружейницу, тут же кинулась к ней.