В своих воспоминаниях Николай Павлович пишет: «Но как было изъяснить наше молчание перед публикой? Нетерпение и неудовольствие были велики и весьма извиняемы. Пошли догадки, и в особенности обстоятельство неприсяги Михаила Павловича наводило на всех сомнения, что скрывают отречение Константина Павловича. Заговорщики решили сие же самое употребить орудием для своих замыслов…».

Вакуум власти становится все опаснее. Николай начинает принимать решения, которые должен принять монарх, но делает это тайком от собственных министров. Он вспоминает: «Бумаги, не терпящие отлагательства, должен был я лично вручать у себя тем, к коим адресовались, и просить их вскрыть в моем присутствии. Положение самое несносное!».

В этот-то момент и приходит новость от Дибича: покойный император Александр уже несколько лет знал о готовящемся восстании в Гвардии, но не предпринял ничего, сказав: «Не мне их судить» (вероятно, намекая на свое молчаливое согласие с убийством Павла), и оставил и эту проблему младшему брату.

«В одно утро, часов в шесть, был я разбужен внезапным приездом из Таганрога лейб-гвардии Измайловского полка полковника барона Фредерикса, с пакетом „о самонужнейшем“ от генерала Дибича, начальника Главного Штаба, адресованным в собственные руки императору, – рассказывает далее Николай. – Спросив полковника Фредерикса, знает ли он содержание пакета, получив в ответ, что ничего ему неизвестно, но что такой же пакет послан в Варшаву, по неизвестности в Таганроге, где находится государь. Заключив из сего, что пакет содержит обстоятельство особой важности, я был в крайнем недоумении, на что мне решиться. Вскрыть пакет на имя императора – был поступок столь отважный, что решиться на сие казалось мне последней крайностью, к которой одна необходимость могла принудить человека, поставленного в самое затруднительное положение, и – пакет вскрыт!

Пусть изобразят себе, что должно было происходить во мне, когда, бросив взгляд на письмо от генерала Дибича, увидел я, что дело шло о существующем и только что открытом пространном заговоре, которого отрасли распространялись через всю империю, от Петербурга на Москву, и до Второй армии в Бессарабии».

Николай понимал, что ждать больше невозможно, и поручил Карамзину и Сперанскому составить манифест, а одновременно князю Лопухину собрать Государственный совет 13 декабря, в 8 часов вечера. На следующий день манифест обнародовали.

И вот уже император получает роковую новость, ее принес начальник штаба Гвардейского корпуса: «Ваше величество! – доложил он. – Московский полк в полном восстании… мятежники идут к Сенату, я едва их обогнал, чтобы донести вам об этом. Прикажите, пожалуйста, двинуться против них первому батальону Преображенского полка и конной Гвардии».

«Меня весть сия поразила, как гром, – пишет Николай, – ибо с первой минуты я не видел в сем первом ослушании действие одного сомнения, которого всегда опасался, но, зная о существовании заговора, узнал в сем первое его доказательство».

Что было дальше, хорошо известно всем: долгое стояние гвардейского каре на Сенатской площади, расстрел картечью и бегство, заключение заговорщиков в Петропавловской крепости, суд и ссылка в Сибирь. Огромный шок в светском обществе, и твердое решение Николая любой ценой не допустить повторения бунта. Блестящее царствование, первые железные дороги, разгул III Отделения и гневные стихи Пушкина и Лермонтова… А Константин по-прежнему жил в Варшаве со своей милой, кроткой Жанеттой до тех пор, пока Польша тоже не взбунтовалась.