|
Почему бы нет, если у меня нет гарантий, что данное мне обещание будет сдержано? Доменико поднялся, скривив в усмешке губы. – Это ваш патриотизм? Это все, что Венеция значит для вас – того, кто возмущался только что словом «сделка»? Что вы за человек, Вендрамин? Вендрамин почувствовал, что попал в западню, и теперь, подобно пойманному зверю, вертелся и изворачивался в попытках выпутаться. – Вы вновь неверно поняли. Умышленно! О, боже! Как можно извращать мои слова, Доменико, коли вы приводите меня в неистовство своей оппозицией? – Эти слова – не извращенные, а самые разоблачительные. – Но они не выражают моего мнения. – Молю бога, чтобы не выражали, – сказал граф столь же холодный и непреклонный теперь, сколь миролюбивым был до сих пор. – Не выражают, милорд! Не выражают. Возможно ли это? Я был так возбужден, что говорил, не обдумывая подтекста сказанного. Перед богом клянусь, что дал бы содрать с себя кожу ради Венеции, как это сделал Бригадин в Фамагосте. Мне были высказаны упреки за необдуманные слова, не выражающие моих намерений. В мои намерения входило лишь просить вас… просить вас обдумать, не достаточно ли говорит уже сделанное мною о моем усердии… не достаточно ли, чтобы дать мне право обладать величайшим счастьем, величайшим блаженством, к которому, как вы знаете, я стремлюсь. Доменико ответил бы, но его остановил отец. Граф говорил спокойно, вежливо, но с подчеркнутой сдержанностью. – Если бы вы ограничились просьбой, Леонардо, я счел бы трудным противоречить вам. Но употребленные вами выражения… – Я уже сказал, сэр, что они не выражают моих намерений. Клянусь, что это так! – Если бы я не поверил вам, с этой ночи вам было бы отказано в приеме. Но произнесенные слова поколебали мою веру в вас, и какой то след от них все равно останется. Достаточно убедить меня, что ваш брак с Изоттой положит конец этой трудной борьбе, в которую мы втянуты. Я обязан сделать это как ради Венеции, так и ради себя. У Вендрамина была причина злиться, ибо его собственная глупость и хитрость Доменико, о неприязни к себе которого он знал, привели его к поражению. Но, в конце концов, он был не в худшем положении, чем до этой попытки. Оставалось лишь подобающим способом удалиться. Он склонил голову. – Конечно, я заслужил это и должен принять ваше решение, господин граф. Я представлю компенсацию за преждевременность моего нынешнего заявления по поводу отсрочки. Надеюсь, что заслужу определенное доверие в ваших глазах. Граф подошел к нему и положил руку ему на плечо. – Забудем все это, Леонардо. Пожалуй, я вас понимаю. Мы забудем это. Но после ухода Вендрамина граф Пиццамано вовсе не выглядел забывшим. Вернувшись к своему креслу, он сел, охваченный мрачными раздумьями. Некоторое время Доменико молча наблюдал за ним. Затем офицер сказал: – Я надеюсь, что теперь вы понимаете, сэр, за какого мошенника вы выдаете свою дочь. В тоне графа сквозила усталость. – Я считал, что все недостатки, которые я за ним знаю, компенсируются ревностным патриотизмом. Но вы принудили его к выражениям, разоблачившим его патриотизм, как притворный – как позу, ради выгоды принятую человеком без веры и без совести. О, да, Доменико, я понял. Но, как я сказал ему, я обязан забыть об этом. Он угрожал нам. Его извинения ничего не значат. Я не безумец. Он показал, что, если я расторгну его помолвку с Изоттой, он перейдет со своими отвратительными барнаботти к уже непомерно увеличившемуся отряду обструкционистов, франкофилов и якобинцев. Как и вы, Доменико, я знаю, что, если это случится, с таким слабовольным человеком, как Людовико Манин, в должности Дожа, судьба Самой Светлой Республики будет предрешена. |
