Совсем ребёнком Мартынов приметил в еженедельнике «Нива» портрет молодого человека, под которым стояла подпись, врезавшаяся в детскую память: «Александр Петёфи, венгерский поэт, пропавший без вести на поле боя». С этой журнальной картинки и началась большая любовь русского поэта к Венгрии. В военном шестнадцатом году приснился Мартынову сон. «Будто иду по улице Декабристов, бывшей Варламовской, а навстречу – мадьяр, бравый, красивый, в венгерке, длинноусый, вытаскивает пистолет и палит прямо в меня».

На берегу Иртыша, возле пляжа, куда каждый день приходили молодые компании, жил-поживал помощник бакенщика по имени Николай. Никого не удивляло, что у помощника бакенщика необычная для этих краёв южная наружность: в Сибири ничему не удивляются. На самом деле Николая звали Миклошем. Он был солдатом австро-венгерской армии, попал в плен, очутился в Омске – да и осел на берегу Иртыша в качестве то ли примака, то ли путешественника. Женился на русской девушке (такое с пленными венграми в ту войну случалось нередко) и нанялся помощником к старику-бакенщику. Тот старик был фигурой колоритной. Бывалый моряк, он знал сотни флотских баек и выдавал себя за участника обороны Севастополя, хотя по возрасту никак не мог служить в годы Крымской войны… На словах он был агрессивен по отношению ко всякого рода инородцам и супостатам. Хмельной, бегал по берегу с багром, выкрикивая лихие проклятья: «Бей французов, англичанов, американов, японов, испанов, всех иностранцев!». Но именно этот старый моряк, несмотря на воинственную браваду, пригрел горемыку-военнопленного. Поначалу Миклош с трудом изъяснялся на русском. Но подружился с местными детьми, среди которых был будущий поэт Леонид Мартынов. Они общались, и иртышский мадьяр выучился хорошо говорить по-русски, с поговорками и сибирскими словечками. Когда старый бакенщик умер, Миклош взял в свои руки власть над сторожкой и речным хозяйством. Его уважали за спокойный нрав, а Мартынову даже удавалось поговорить с Миклошем о венгерской поэзии. Много лет спустя поэт вспоминал: «Мы подружились. Он давал мне напрокат лодку-тоболку, чтоб кататься на высоких волнах при северном ветре. Иногда я ездил с ним проверять и зажигать бакены, и порой при этом он невнятно, но музыкально пел печальные венгерские песни, ритм и фонетика которых, как я и рассказал впоследствии, помогли мне в своё время понять мотивы лирики Шандора Петёфи». Леонид расскажет мадьяру и про свой странный сон. Николай-Миклош ответил на хорошем русском:

«Добрый сон! Когда во сне нападают, ругают, бьют – это хорошо. Вот, если целуют, обнимают, ласкаются – это к плохому, это к пакости. Да и не только во сне, а и взаправду: которые низко кланяются, расстилаются – тех опасайся, а другой лается, а душа-человек!».

…Пристанищем опального Мартынова в 1946-м году стала комната в Сокольниках, в старом деревянном доме. Выручил его венгерский друг, поэт Антал Гидаш. Женой Гидаша была Агнесса Кун – дочь венгерского революционера Белы Куна, вождя Венгерской Советской Республики, после ее разгрома жившего в СССР и расстрелянного в 1937-м. Агнесса Кун прекрасно знала и русскую и венгерскую поэзию, она редактировала русские переводы венгерских поэтов. Мартыновы, Гидаш и Кун сдружились. Вообще-то Леонид Мартынов вёл жизнь отшельника, не терпел светской жизни и был скуповат на дружбу, но для этих людей сделал исключение. Понимал их с полуслова, открывал им скрытые ритмы своей поэзии.

Сдружились они накрепко. Агнесса Кун, вдова Гидаша, вспоминала: «Нас было четверо.