Рита вдруг заметила, что все слушают ее, и смутилась.

— Доля справедливости есть в ваших словах, — сказал Василий Васильевич. — Архитектор должен… должен, проектируя, видеть не только горы, вершины, но и холмик, на котором он когда-то сидел пастушонком, не только лес, но и каждый зеленый листок, и прежде всего должен понять себя, свою душу… Тогда возникнет гармония, которую мы называем искусством. Ведь и мы сами и зеленый лист — единое целое.

Рита хотела сказать, что это красиво сказано, но смахивает на софистику, однако не решилась. А Василий Васильевич почувствовал, что пришла пора сменить тему разговора, поднял рюмку и предложил выпить за счастье молодости, за любовь. Все опять оживились, разговор распался на отдельные ручьи и ручейки. Ирина поднялась было, чтобы пересесть на прежнее место, но Рита, взяв ее за руку, удержала: хотела договорить.

— Понимаешь, мы не умеем жить, — прошептала она почти на ухо Ирине, будто близкой подруге, хотя на самом деле они никогда не были дружны. — Мы, как орава детей, которая бежит по лугу за цветами, мчится сломя голову через всю поляну, думая, что на том краю цветы ярче и крупнее. А в действительности это всего-навсего обманчивая игра света. Оглянемся — и весь луг истоптан. Нас, к сожалению, никто не учит этому искусству — жить… Любить друг друга. Творить добро.

— А кто может научить? — спросила Ирина.

— Сами. Кто же еще?

— Почему же, по-вашему, мы не умеем любить? — тоже тихо вмешался в разговор Сергей.

— А по-вашему, умеем? — Голос Риты стал жестким, напряженным. — А кого вы любите? Назовите, кого вы любите. Конкретно. Каждого. Только не лгите.

Сергей молчал, хотел что-то сказать, но сдержался.

— Видите… Как это трудно — любить кого-то…

Ирина не стала слушать продолжение разговора.

«Мы не умеем жить, — эхом отозвалось в ней, и тут же что-то возразило: — Жить… Жить… Как хорошо жить! Просто жить — и все…» Ее душа полнилась радостью, тревожной и пугливой, возможно, так себя чувствует молодая птица перед первым далеким перелетом, еще не ведая, что это такое. Она налила в бокал сухого вина, подняла его над столом. Хотелось высказать, что неясно чувствовала душой, хотя и сознавала — выразить это вряд ли возможно.

— Что нас больше всего волнует в жизни? Больше всего волнуют перелетные птицы. — Она подумала, что говорит не только потому, что захотелось сказать об этом, а главным образом потому, что ее слушает один человек, для которого ей и хотелось сказать, и сказать хорошо. И потому заволновалась и не смогла продолжить, лишь сказала: — Я пью за перелетных птиц.

Все засмеялись. Тищенко шутливо погрозил пальцем:

— Больше себе не наливай.

Она подумала, что ее тост, наверное, никто не понял, кроме разве… одного человека, и утешилась этим. Может, и вправду, только Ирша не засмеялся. За столом царил беспорядок, захотел произнести тост Решетов, позвякивал вилкой по бутылке, но его не слушали. Ирша увидел, как поднялась Рита Клочкова и выскользнула в дверь. Маленькая, незаметная, как кулик, выглянула из травы и спряталась. Он поднялся тоже.

В углу за круглым столиком образовалась мужская компания. Мужчины прихватили с собой еще не опорожненные бутылки и опять затеяли дискуссию. Ирша подошел к ним, остановился, прислонившись к стене. Речь держал Рубан:

— Ты говоришь, жизнь течет… А как течет? Куда и зачем? Взгляни на это вино.