|
-- Погоди, погоди, поживешь вот мирной жизнью, покатает она тебя по бревнам, синяков на бока наставит -- поумнеешь. С товарищем капитаном разговоры у нас не клеились. Он про "свою войну" помалкивал, я трезвонил шпорой, в кучу собирал все, что слышал, видел на пересылках, в госпиталях, в запасных полках. Свой боевой путь был мне настолько неинтересен, что я его почти не касался, вспомню только иногда, где че сперли, какие шуточки вытворяли по молодости лет после того, как отдохнем и отоспимся, от глупости и прыти, связанной с возрастом и постоянной взвинченностью, неизбежной у молодых ребят на войне. Иван Абрамович, рядовой стрелок на войне, пехотинец, вышедший в сержанты, отлично понимал, где я говорю серьезно, где придуриваюсь, хохотал, отмахивался от меня, утирал калеченой рукой, похожей на пучок сосисок, глаза. Папаша смеялся приглушенно, и только по глазам его серым, голубеющим в минуты радости, да по мелко вздрагивающей бороде было заметно, что он тоже смеется. -- Тихо вы! Каля там, забыли! -- шикала на нас Пелагия Андреевна, но шикала беззлобно -- тоже нажилась в почти безгласном доме за войну. -- Согрешенье с вами... -- и удалялась к соседям -- отдохнуть, может, переждать: Калерия рассердится -- ее тут не было, и она знать ничего не знает. -- Вот с такими вояками и отдали пол-России, провоевали четыре года, -- не выдержал как-то капитан, послушавший мои байки. Я знал, что он не выдержит, потому что он, когда я, махая руками и ногами, "травил про войну", фыркал, совался с замечаниями. Я ждал, когда он сорвется, даже предполагал, что он скажет, и тут же вмазал ему в ответ: -- А с такими, как ты, просрали бы целиком дорогую Родину за три месяца! Осенью немцы были бы уже здесь, -- потопал я по полу. -- На Урале! А японцы там! -- показал я за окно, на улицу, в восточную сторону. Повисла неожиданная напряженная тишина. Но капитан был не лыком шит, немало, видать, поработал с такими "мятежниками", как я. Он побледнел, но, сдерживая себя, выдал презрительно: -- Шутник! -- и быстро удалился наверх. Папаша снова, несмотря на запрет, свертывал цигарку. Иван Абрамович угрюмо молвил: -- Зря ты. От говна подальше... Папаша, с которым мы уже испилили и искололи все дрова в мои выходные дни, очистили снег и стайки, то вполуха слушал меня, то и вовсе не слушал, но все равно мне одобрительно кивал: -- И правда што, не связывался бы ты с им. Правильно Иван Абрамович толкует: от говна подальше -- не воняет. Теща явилась и с порога навалилась на "самово": -- Опять смолишь! Скоко говорено. -- И когда, накинув японскую шубу и бубня что-то себе под нос, папаша удалился на улицу и я стал собираться следом за ним, сказала Ивану Абрамовичу так, будто меня уже не было в избе: -- Ну нискоко не уступит старшим! И трешшыт, и трешшыт!. |
