|
. Да хохочет -- аж лампы гаснут! Вот как ему весело! С чего? Зарабатыват меньше уборщицы, но туда же, с гонором... Папаша сидел под навесом тамбура. Цигарка его, как флейта с дырами по бокам, дымила вызывающе. Удивительный был он курец, папаша! Курил он всю жизнь не взатяжку, но без курева жить не мог. Сейчас у него в цигарке-флейте были крупно рубленные табачные крошки -- корни вперемешку с крапивой, но он смолил себе и смолил -- аж глаза ело. Протянул было мне кисет, но моя голова его курева не переносила, угорала -- в ней, в контуженой-то моей башке, усиливался звон. Папаша убрал кисет в карман. Я достал за услугу на вокзале заработанные папироски и, когда докурил "Прибоину" до мундштука, притоптал ее, сказал папаше: -- А давай-ка, Семен Агафонович, сортир чистить. Народу много, все серут... уже подпирает... -- Пожалуй што айда. Нам така работа самый раз. Капитанам срать -- нам, солдатам, чистить! -- Такие сердитые слова, так сердито и грубо произнесенные, я услышал от папаши впервые и озадачился, начиная понимать, что с виду-то у папаши лишь борода да нос, да трудовые корявые руки, испутанные толстыми жилами, но внутри, в середке-то, где глазу не видно, -- не все так уж просто да топорно. Папаша надел "спецовку": старый дождевик, латаные-перелатаные валенки, для чистки изготовленные рукавицы -- и заделался черпалой. Меня от долбежной работы освободил, так как одежда у меня одна -- и рабочая, и выходная. Пахнуть стану, а работаю на людях, и он, папаша, преотлично это знает, так как на том же чусовском вокзале, после того как ему повредило руку при сцепке вагонов, какое-то время состоял швейцаром при ресторане. Работа легкая, в тепле, да старуха его оттудова отстранила, так как он там, при ресторане-то, кхе-кхе... В старом железном корыте я отвозил добро за железнодорожную линию, опрокидывал его в овраг -- весною ручей все зимние накопления снесет в реку Чусовую. Пока папаша нагружал транспортную емкость, я любопытствовал, что же означает это самое "кхе-кхе". Отвернувшись от сортирного жерла, Семен Агафонович досадливо обронил: -- Не знаешь, што ли? Мужик ведь!.. -- и, тяжело вздохнув, признался: -- Виньцем я стал баловаться... А семья!.. С такой оравой не забалуешься, -- и, опершись на лопату, устремив голубеющий взор в какие-то ему лишь известные дали, исторгнул: -- Было делов! -- но тут же опамятовался, прикрикнул на меня, что полное уж корыто, а ты стоишь и стоишь, ротом ворон ловишь. Когда я вернулся во двор и поставил под нагрузку транспорт, папаша, заглаживая нечаянную грубость, пообещал мне: -- Я ишшо тебе как-нибудь расскажу про службу в городу Витебску. Во-от, парень, город дак город! Для папаши это был самолучший город на свете! Так как других он почти не видел, не задерживался в них, городишко же Чусовой по естеству жизни плавно перетек в деревенский лик -- сельская жизнь тут не могла сравниться ни с какой стороны с городом Витебском. |
