Пока я разговаривала по телефону, мне пришло сообщение от Бекки, она просит зайти к ней около семи, когда она вернется домой. Столько поводов для радости! Папа пошел на поправку, я строю отношения с мамой, при содействии министра юстиции, а это как убить двух зайцев одним выстрелом. Наконец-то все налаживается.

– А ты изменилась, – говорит Бекки, когда я вхожу на кухню через заднюю дверь.

– Спасибо, – улыбаюсь я. – Я сделала прическу.

– Вижу.

Открытая бутылка вина стоит на дорогой столешнице, которая блестит так, будто в ней спрятаны бриллианты; вино перелили в изысканный декантер, чтобы оно «подышало». Бекки отправляет мальчиков играть в компьютерные игры, выпроваживает их чуть ли не криком, едва сдерживаясь. Киллин просит дать ему мой телефон, потому что на нем есть игра, в которую он любит играть.

– Вон, вон, – торопит его Бекки.

Он уходит с кухни и садится на диван, погружается в свой мир. Мне не по себе оттого, что их вот так прогнали. Не по себе от ее настроения.

Я смотрю через окно на комнату в саду – там ли Доннаха, трудится над своей персональной выставкой?

– Его здесь нет, – говорит она резко.

Она наливает нам обеим по бокалу вина, и мне должно быть приятно, но в этом жесте чувствуется агрессия. Она напряжена, наливает неуклюже, красное вино брызжет через край. Она со стуком ставит бутылку на столешницу.

Я прочищаю горло, потому что вдруг начинаю нервничать.

– Пока не забыла, – говорю, – тебе будет интересно сходить. – Я достаю листовку о собрании для женщин в бизнесе и кладу на столешницу.

Она не дотрагивается до нее.

– Меня уже пригласили. Кто-то из Торговой палаты.

– Президент. Карменсита Касанова, – говорю я. – Это она мне сегодня сделала прическу. Я вообще-то помогаю ей с организацией. Веду переговоры об участии министра юстиции.

Я знаю, как внушительно это звучит, и стараюсь произвести впечатление на Бекки. Последние несколько недель у нас не клеились отношения, и я надеюсь все изменить. Но мои слова не оказывают желаемого эффекта. Она бросает на меня странный взгляд, на перекошенном лице читается сомнение, и я вижу, что она уже выпила немало, поэтому она такая нервная. Так рано, одна дома с мальчиками. Такого еще никогда не бывало.

Гнетущее чувство усиливается. Я пью красное вино, делаю слишком большой глоток, он застревает в горле, я чуть не поперхнулась.

Она наблюдает за мной своими хитрыми глазами. Попивает украдкой. Улыбается, глядя на мое смятение.

– Прежде чем мы начнем, ты ничего не хочешь сказать мне? – спрашивает она, испепеляя меня взглядом. У нее такие большие зрачки, что глаза кажутся черными.

Озадаченная, я перебираю в уме, что же мне нужно было ей сказать.

– Гм. Нет, ничего, – говорю я медленно. Но, видимо, я ошибаюсь, и она сейчас освежит мою память.

– Значит, нет? Ясно. – Она выпрямляется, будто старается сохранить самообладание, и делает глубокий вдох и выдох, прежде чем произнести, без тени сочувствия:

– Ты нарушила условия аренды. У нас было соглашение о трех предупреждениях, которые дают мне право выселить тебя. Так что собирай вещи, Аллегра.

– Я не нарушала никаких условий аренды, – говорю я, совершенно сбитая с толку. Копаюсь в памяти. – Я разбила тарелку несколько недель назад, но я тебе сказала об этом. Я заплачу за нее.

– Думаешь, я совсем глупая, Аллегра?

– Нет.

– Тебя выселяют не из-за тарелки, правда ведь? За последние несколько недель было немало случаев. Я надеялась, не придется напоминать о них, я надеялась, они и так очевидны и хорошо известны не только нам, но и тебе.